Некоторые вопросы теории катастроф - Мариша Пессл

Одна фотография была черно-белая, две другие – старомодных цветов эпохи 70-х, как в сериале «Семейка Брэди» или в «Военно-полевом госпитале»[227], и на всех была изображена одна и та же девочка: судя по всему, Ханна в возрасте от девяти примерно месяцев и лет до шести. Правда, малышка в памперсах и с чубчиком вроде плевочка глазури на лысой макушке-кексике ничем не походила на Ханну. Дитя было важное и красное, как пожилой любитель приложиться к бутылке; издали могло показаться, что оно перебрало скотча да так и задрыхло в своей колыбельке. Даже глаза непохожи: у Ханны – миндалевидные, а у этого ребенка совершенно круглые, хотя по цвету такие же, черно-карие. Я уж решила, что у Ханны, может, имеется любимая сестра… Но если приглядеться, все-таки можно было различить сходство, особенно на том снимке, где девочке года четыре и она сидит верхом на злом лохматом пони: идеальной формы рот, верхняя губа прилегает к нижней, словно два кусочка головоломки, и как она смотрит вниз, на зажатые в кулачках поводья, – с азартным и в то же время затаенным выражением.

Найджел все еще возился в чулане – кажется, примерял туфли. Я проскользнула в ванную и зажгла свет. В плане декора ванная вполне соответствовала спальне: все аскетично, как в тюремной камере. Белый кафель, аккуратные белые полотенца, зеркало и раковина без единого пятнышка. Мне вспомнились слова из одной книжки – карманное издание оставила у нас дома июньская букашка Эми Стейнман: «Застрявшие в темноте», П. Ч. Мейли, кандидат наук (1979). В книге с необыкновенным лиризмом рассказывалось о «верных признаках депрессии у одиноких женщин». Так вот, один из этих признаков: «…отсутствие каких-либо украшений в личном пространстве как особая разновидность самомучительства» (стр. 87). «Женщина в состоянии тяжелой депрессии окружает себя самой убогой обстановкой или придерживается в своем личном пространстве строгого минимализма – ничто не должно напоминать о ее собственной индивидуальности. Однако в других комнатах она может держать множество безделушек, чтобы в глазах знакомых казаться счастливой и нормальной» (стр. 88).

Мне стало немного грустно. А по-настоящему я остолбенела, когда, опустившись на колени, заглянула в шкафчик под раковиной. И это было совсем не то радостное изумление, которое испытала Мэри Лики в 1959 году, наткнувшись на окаменелые останки зинджантропа, или Зинджа.

В шкафчике, в розовой пластмассовой корзинке, лежала груда пузырьков с лекарствами – рядом с ними таблетки, что принимала в лучшие свои дни Джуди Гарленд, показались бы горсточкой драже «Смартис». Я насчитала девятнадцать оранжевых бутылочек (повторяя про себя: амфетамины, баритураты, секонал, фенобарбитал, декседрин; вот было бы раздолье Элвису и Мэрилин). К сожалению, установить, что за таблетки в них содержатся, не представлялось возможным – ни единой этикетки, и даже не видно, чтобы их сорвали. На каждой крышечке с выдавленной надписью «НАЖАТЬ И ПОВЕРНУТЬ» был приклеен кусочек цветной бумажной ленты – синий, красный, желтый, зеленый.

Я взяла один пузырек покрупнее и вытряхнула на ладонь крошечные голубые таблеточки с крошечными цифрами: «50». Было большое искушение утащить их домой и там попытаться выяснить, что это, с помощью интернета или папиной толстенной «Медицинской энциклопедии» («Бейкер и Эш», 2000), но… Вдруг Ханна смертельно больна и только таблетки еще держат ее на этом свете? Я утащу жизненно важный препарат, и завтра Ханна впадет в кому, как Санни фон Бюлов? А я тогда получаюсь скользкий тип Клаус, и придется нанимать Алана Дершовица[228], чтобы он без конца меня обсуждал с толпой противных студентов, которые обжираются спагетти и креветками с имбирем, поэтически рассуждая о степени вины, когда моя жизнь пляшет у них в руках, как марионетка на тонкой ниточке?

Я положила пузырек на место.

– Синь! Иди сюда!

Найджел прочно обосновался в чулане. Он, видно, был из тех увлеченных, но беспорядочных исследователей, которые оставляют после себя полный хаос на раскопе: снял с верхней полки штук десять обувных коробок и бросил их валяться на полу. В общей куче лежали выцветшие свитера, скомканная папиросная бумага, пластиковые пакеты, пояс со стразами, шкатулка для драгоценностей и одна заскорузлая от долгого ношения туфелька винного цвета. На шее у Найджела болтались бусы из искусственного розового жемчуга.

– Я – загадочная Ханна Шнайдер! – провыл он с интонацией роковой красотки и лихо забросил свисающий конец ожерелья через плечо, словно прародительница современной хореографии Айседора Дункан (см. «Он красный, и я тоже»[229], Хилсон, 1965).

Я захихикала:

– Ты что делаешь?

– Примеряю.

– Положи на место! Ханна же догадается, что мы тут были! И вообще, она в любую минуту может вернуться…