Перстень Андрея Первозванного - Елена Арсеньева

– Пропил, значит? – хмыкнул Никита Семенович без осуждения и вообще без всякого интереса, как человек, много в жизни навидавшийся, и поволок из комнаты очередной таз. – Ну, ты силен!

Миха только длинно вздохнул в ответ и, подобрав полотенце, машинально накрыл им лицо Германа, да так, что тот едва не задохнулся. Потом пробормотал:

– Ну вот. А говорил, Хингана ему, Хингана… Куда тебе такому против Хингана?

И звук этого ненавистного имени, будто некий целительный яд, очистил разум Германа и вернул ему силы.

Новый Семеныч не врал, будто знает, где живет Хинган. Модный художник, которому Миха подряжался строить дачу (она-то и была вскоре продана в виде стройматериалов, так сказать, на корню), покупал паркет с рук, подешевле. Происходило это при участии Михи, и тот своими ушами слышал, как продавец на чем свет бранил какого-то ворюгу Хингана, который тоже хотел купить у него паркет, а потом взял у конкурента, и когда продавец пригнал машину на дачу к Хингану, на Истру, то был спроважен очень грубо, и никакие расходы, понесенные на бесцельной транспортировке, конечно же, возмещены не были. Имя ворюги, по которому давно тюрьма плачет, Миха отлично запомнил, потому что Дальний Восток был для него дом родной, он сам видел отроги Большого и Малого Хингана и затаил в душе обиду, что такое хорошее слово стало кликухой для отморозка. С тех пор ему почему-то хотелось набить Хингану морду: просто так, из патриотических чувств. Ну а прослышав, зачем и почему Герман разыскивает Хингана, Миха просто дара речи лишился от ярости. Обретя же способность говорить, он просто и искренне предложил свою помощь – и Герман ее принял.

Миха ему в общем-то понравился… В этой физиономии было, как во многих русских лицах, перемешано доброе и злое, она равным образом притягивала – и отталкивала. Миха, конечно, пока держался тише воды ниже травы, и, хотя его дробный говорок звучал приветливо, то и дело перемежаясь смешками, Герман видел – а может, чудилось, будто видит, – на дне голубеньких Михиных глаз некое глубинное, скрытое чувство. Ну что ж, человек не амеба, чтобы жить да жить, размножаясь делением и получая минимум простеньких удовольствий, позволенных ему творцами-космоустроителями! Ему всегда нужно то, чего у него нет… и если Миха мог обрести желаемое, оказав при этом помощь Герману, – почему бы не сделать так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты? Однако страсть Михи к выпивке могла сгубить дело на корню.

Герман спросил его прямо: хочет ли он завязать? Миха кивнул – с отчаянной решимостью, растрогавшей наивного Германа, который за время своих странствий несколько подзабыл особенности национального характера, для которого хорошее начало полдела откачало, зато ждать и догонять – хуже некуда. После этого Герман пригласил Миху выпить чайку. В чаек была всыпана щепотка некоего снадобья. По составу своему оно не было столь уж диковинным и, если честно, состояло из сушеного и истолченного в порошок лесного клопа. Герман слышал, что русские знахари употребляли для тех же целей зеленого клопа, который водится в малиннике и зовется китайской или американской вонючкой. Знал он и еще более действенное русское народное средство от запоев: вода, которой обмывали покойника. На ней следовало готовить пищу для пьяницы. Однако родимые дрюковские знахари считали это средство как радикальным, так и очень опасным: одна женщина, к примеру, наготовила на такой воде кашу и накормила мужа, а он ел, ел, ел все с большей жадностью, и поел все, что было в доме, а потом накинулся на жену и загрыз ее до смерти!

К добру или худу, никакой такой воды в доме не было. Впрочем, с Михи хватило и чайку с африканским клопиком: он мигом позеленел и с тоскливым выражением начал поглядывать на чекушку, нарочно выставленную Германом. При виде же любезно поднесенного стаканчика его забили судороги… и далее все пошло по схеме: с рвотою, с головной болью, с проклятиями зеленому змию и клятвами больше никогда, в жизни, ни единого разу… Миха сыпал обещаниями – и при этом пенял Герману, что уж больно тот крут оказался, слишком уж бесповоротно вырвал его из привычного образа жизни. Ныл он до тех пор, пока Никита не вспылил и не предложил гостю проваливать восвояси, если не нравятся здешние порядки.

– Такие, как ты, недолго живут в трезвости! – бросил в сердцах. – Ему зашьют «торпеду» или укол сделают: вроде бы выпьешь, так загнешься! А он капнет в рюмку воды каплю водки – и осушит в первый же день. На другой день – две капли. На третий – три… Глядишь, вскоре уже пьет по-старому, а «торпеда» небось кайф с ним вместе ловит!

Глаза Михи блеснули надеждой… но Герман, свято веривший в силу африканского зелья, только головой покачал. Во всяком случае, месяц-то у него был!

И вот теперь этот месяц истек, а Герман ехал во Внуково, зная, как добраться до Хингана.

…Он предусмотрел вроде бы все.

Герман на миг прикрыл глаза, убеждая себя, что предусмотрел вроде бы все. Впрочем, если не получится сегодня – получится завтра.

Нет, сегодня. Сегодня!

Он вспомнил, как готовил операционную, как заботливо оборудовал комнатку, в которой будет отныне обитать Хинган, – и почувствовал, как задрожали в улыбке губы. До операции еще далеко! Сначала ускоренный курс гормонов, а главное – процесс психологического кодирования. Уснув сегодня в своем саду, Хинган проснется женщиной. Над ним будет властвовать женская шева!

Герман открыл глаза. Почудилось или правда зазвучали шаги? Ничего нет глупее, чем упиваться упоительной отравой мечтаний и при этом пропустить реальное событие, которое и должно стать основой для этих мечтаний!

Нет, никого. До полуночи еще минуты две-три. В доме по-прежнему дым коромыслом, а во флигеле охраны и у ворот – тишина. Значит, никто ничего не заметил. Значит, все идет как надо.

Ну наконец-то! На улицу вылетел вперемешку с табачным дымом клуб смеха и ругательств – и на ступеньках показалась крепкая фигура в длинном махровом халате с капюшоном.

Зачавкали шлепанцы. Хинган неторопливо шел к бассейну, который опалово отсвечивал в сиянии двух фонарей.

Эти фонари крепко беспокоили Германа. Но не бить же их из рогатки! Ладно, будем надеяться, что пиротехническое рукомесло Михи засияет не менее ярко.

Хинган вышел на край бассейна и небрежным движением сбросил халат. Еле слышное шевеленье рядом подсказало Герману, что Никита Семенович зябко передернул плечами. «А воздух-то не подогретый!» – чудилось, зазвенел над ухом обиженный голосок знакомой блондинки.

Да, в самом деле зябко. Хинган же стоял в одних плавках, покачиваясь с пятки на носок, и его покатые плечи типичного качка отнюдь не дрожали. Он явно красовался в лучах света. Может быть, надеется, что сейчас за ним все же наблюдает чей-то восхищенный взгляд. Или это просто эксгибиционизм? «Наблюдают, не волнуйся, – мысленно ухмыльнулся Герман. – А если ты эксгибиционист, тем лучше: быстрее привыкнешь к новому образу жизни. Только, боюсь, с такой фигурой ты вряд ли будешь иметь успех у мужчин…»

На запястье чуть слышно пискнули часы. Полночь! И в то же мгновение небо над домом взорвалось светом и грохотом.