Тень и Коготь - Джин Вулф

– Теперь нам действительно пора, Севериан. Горнист вот-вот затрубит.

– И что это должно означать?

– Ты не знаешь? – Она повернулась к нам лицом. – Когда кажется, что машикули Стены касаются солнечного диска, на Кровавом Поле трубит горн – это первый сигнал. Некоторые считают его сигналом к началу поединков, но это не так. Сигнал предназначен стражам внутри города и означает, что настало время запирать ворота. А попутно он означает и начало поединка – если ты успел прийти вовремя. Когда солнце скрывается за горизонтом и наступает ночь, горнист на Стене трубит еще раз – та-та-а! С этого момента ворот не откроют ни для кого – даже для тех, кто имеет специальные пропуска. Также сигнал означает, что всякий, бросивший или принявший вызов, но не явившийся на Кровавое Поле, считается отказавшимся дать противнику сатисфакцию. После этого он может быть убит в любое время и в любом месте, и армигер либо экзультант, нанявший для этого убийц, не запятнает тем своей чести.

Служанка, все это время стоявшая у лестницы и кивавшая, отодвинулась, пропуская в «кабинет» харчевника.

– Сьер, – сказал он, – если у тебя и впрямь назначен поединок, я бы…

– Моя подруга только что сказала то же самое, – оборвал я его. – Нам нужно идти.

Тут Доркас спросила, нельзя ли и ей выпить вина. Я удивился, но согласно кивнул, и харчевник налил ей бокал, который она взяла обеими руками, совсем по-детски. Между тем я спросил хозяина, имеются ли у него письменные принадлежности для гостей.

– Хочешь составить завещание, сьер? Идем, у нас для этого есть особый будуар. И совершенно бесплатно. Если хочешь, сразу же отошлем с мальчишкой к душеприказчику.

Взяв «Терминус Эст», я последовал за ним, а Агию с Доркас оставил присматривать за аверном. «Будуар», которым хвастал харчевник, оказался крохотным помостом, едва вмещавшим табурет и стол с несколькими перьями, чернильницей и бумагой. Присев к столу, я написал на листе бумаги слова выброшенной Агией записки. Бумага, насколько можно было судить, оказалась точно такой же, и чернила были того же блекло-черного цвета. Посыпав написанное песком, сложив бумагу и спрятав ее в тот карман ташки, которым пользовался реже всего, я сказал харчевнику, что посыльного не требуется, и спросил, не знает ли он кого-либо по имени Трюдо.

– Трюдо, сьер?

Харчевник призадумался.

– Да. Имя достаточно распространенное…

– Конечно, сьер, я знаю это. Просто пытаюсь вспомнить, кто из знакомых мне и одновременно равных, понимаешь ли, сьер, твоему высокому положению мог бы его носить. Какой-нибудь армигер или же…

– Кто угодно, – сказал я. – Быть может, так зовут официанта, что обслуживал нас?

– Нет, сьер, его имя – Оуэн. Когда-то, сьер, у меня был сосед по имени Трюдо – но то было давно, еще до того, как я купил это заведение. Однако тебе, надо думать, нужен не он? Тогда есть у меня еще конюх – его зовут Трюдо.

– Я хотел бы поговорить с ним.

Харчевник кивнул, причем подбородок его совсем скрылся в складках жира на шее.

– Как пожелаешь, сьер. Хотя он вряд ли сможет много тебе сказать – он издалека, с юга.

Ступени лестницы заскрипели под тяжестью туши харчевника. Конечно же, он имел в виду всего лишь южные кварталы города, но никак не дикие, ледяные пустоши дальнего юга.

– С юга, да еще с того берега, – продолжал он, – так что особого толку ты от него не добьешься. Однако работает он на совесть, и…

– Сдается мне, я знаю, откуда он.

– Вот как? Интересно, сьер; очень интересно! Я слышал, некоторые могут это определять по одежде и по выговору, но не думал, что Трюдо попался тебе на глаза, так сказать…

Мы ступили на единственную, размером со столешницу, каменную плиту у подножия лестницы, и харчевник заорал:

– Трюдо! Трюдо-о, паралик тебе в поясницу!!!

На зов никто не явился.

Длинные тени на земле уже перестали быть собственно тенями, превратившись в озера мрака, точно черная вода, наподобие той, из Птичьего Озера, поднялась из земли. Сотни людей – поодиночке либо небольшими группами – поспешно шагали к полю со стороны города. Казалось, всех их снедало нетерпение, тяжким грузом лежавшее на плечах. Большая их часть была безоружна, но некоторые имели при себе футляры с рапирами, а чуть вдалеке я увидел белый цветок аверна, привязанный, подобно моему, к древку копья либо посоху.

– Жаль, что они не заходят к нам, – заметил харчевник. – Конечно, кое-кто и заглянет на обратном пути, но что может быть выгоднее ужинов, заказанных загодя! Откровенно тебе скажу, сьер, потому как сразу вижу человека, который, несмотря на молодость, слишком разумен, чтоб не понимать: всякое заведение должно приносить выгоду. Выгоду! А цены у меня вполне сносные, и кухня, как я уже говорил, известна на весь город… Трюдо-о-о!!! Приходится стараться, сьер, иначе я бы сам помер с голоду – желудок у меня весьма привередлив на этот счет… Трюдо, кормушка для блох, где тебя носит?!!

Откуда-то из-за ствола выступил, утирая нос кулаком, чумазый мальчишка.

– Нету его, хозяин!

– Куда он делся? Сбегай, найди!

Я не сводил глаз с толпы. Кажется, в эту минуту я впервые до конца осознал и почувствовал, что, скорее всего, умру еще до восхода луны. Тревоги по поводу таинственной записки вдруг показались тщетными и незначительными.

– Значит, все они идут на Кровавое Поле?

– Ну драться-то, понимаешь ли, будут не все. Многие идут просто поглазеть. Некоторые приходят только раз, потому что один из бойцов – их знакомый или просто потому, что где-то услышали либо прочли о мономахии. Этих зрелище обычно угнетает, и на обратном пути они, завернув ко мне, выпивают не меньше бутылки, чтобы прийти в себя. А кое-кто ходит сюда каждый вечер или, самое малое, четыре-пять раз в неделю. Эти – специалисты по бою каким-то одним оружием и будто бы разбираются в нем куда лучше тех, кто им пользуется. Может, оно и вправду так… После твоей победы, сьер, человека два или три наверняка захотят поставить тебе выпивку и, ежели примешь угощение, объяснят, что ты сделал не так да в чем твой противник оплошал – только говорить будут все разное.

– Мы будем ужинать без посторонних.

Сказав это, я услышал тихий шелест босых ног по ступеням за моей спиной. К нам спускались Агия с Доркас. Агия несла мой аверн, казалось, в сумерках сделавшийся еще крупнее.

Я уже рассказывал о том, как сильно влекло меня к Агии. В беседе с женщиной мы обычно говорим так, словно любовь и желание – две обособленных, отдельных друг от друга сущности, и женщины, зачастую любящие и порой желающие нас, поддерживают эту условность. На самом же деле они – лишь два аспекта единого целого, неразделимые, как, скажем, северная и южная сторона дерева, возле которого я сейчас беседую с харчевником. Желая женщину, мы вскоре проникаемся любовью к ней – за ту снисходительность, с которой она покоряется нам (вот где таится корень моей любви к Текле), а покоряется она именно той (пусть иногда воображаемой) доле любви, что присутствует в нашем желании. С другой стороны, любя ее, мы вскоре проникаемся и желанием к ней, поскольку разум наш не в силах отказать любимой в непременном атрибуте женщины – привлекательности. Вот почему мужчины порой желают женщин, чьи ноги скованы параличом, а женщины – мужчин, чье влечение направлено лишь на им же подобных.