Улыбка Катерины. История матери Леонардо - Карло Вечче

обычно привозят из Таны, и здоровяк-раб, нагруженный невероятным множеством мешков и сундуков. В толпе и общей суматохе я больше ничего не успеваю увидеть, но сразу решаю: во имя той преданности, что я питаю к Бадоерам и особенно блаженной памяти мессеру Себастьяно, да упокоит Господь его душу, непременно схожу в ближайшее время в палаццо Бадоер, чтобы выразить мессеру Якомо всю свою благодарность за то дельце в 1435 году. А может, заодно попрошу о крохотном займе, который позволил бы мне снова открыть золотобитню и возродить златоткачество.

И вот сегодня, 26 апреля 1440 года, я, сжимая в руке шапку, стою посреди приемной залы палаццо Бадоер.

Меня заставляют ждать, это дурной знак. Мессер Якомо никогда подобным не отличался, он человек прямолинейный, но обходительный: принимал меня немедленно, потом мы гуляли в саду за домом, он с удовольствием слушал мои рассказы и просил лишь не прятать флорентийский акцент. Однако сегодня кругом тишина. Только трели соловья в саду да аромат роз, уже начинающих цвести по весне. Странно, что никого нет. День и время – как раз те, что сообщил мне слуга из дома Бадоеров в ответ на просьбу о встрече: первый вторник после праздника Сан-Марко, в третьем часу. Но колокола Сан-Дзаниполо уже давно отзвонили. Впрочем, как известно, важные господа имеют привычку заставлять себя ждать. В предвкушении прохаживаюсь по коридору в направлении сада. Особенно меня привлекает чудный розарий, где я срываю восхитительный красный бутон-боколо, чтобы лучше насладиться его ароматом. Какое совпадение: праздник боколи был буквально вчера.

Тут-то меня и застает достопочтенный мессер Иеронимо, бесшумно возникающий словно бы из ниоткуда. На нем такая же алая мантия, какую, помнится, носил его отец, и такие же кольца на пальцах. Покровительственным жестом он приглашает меня следовать за собой в залу на втором этаже, вверх по монументальной лестнице: он впереди, я сзади. Зала совсем не изменилась: те же восточные ковры на стенах, серебряные канделябры на широком, массивном столе, где теперь лежит развернутая карта мира и несколько раскрытых счетных книг, меж листов которых вставлено бесчисленное множество клочков бумаги, словно книги эти подвергались тщательной перекрестной проверке.

Достопочтенный мессер садится в гигантское курульное кресло во главе стола и ждет, пока я заговорю. Сам явно человек немногословный. Даже сесть не предложил, да и не на что, вокруг стола пусто, только вон там, в глубине комнаты, стоит скамеечка для ног, но не могу же я, повернувшись к светлейшему спиной, за ней сходить, так что остаюсь стоять. Чертов паяц, поглядел бы я на тебя лет двадцать назад, когда ты разговаривал бы с настоящим богачом и зятем графа-палатина! Ладно, спокойнее, приступим.

Я здесь не только по причине давней преданности, каковую питаю и всегда буду питать к памяти его достопочтенного синьора отца, мессера Себастьяно, царствие ему небесное; нет, мне хотелось бы также лично выразить глубочайшую благодарность его достопочтенному брату, мессеру Якомо, не забыв, разумеется, и достопочтенного здесь присутствующего, за то что его брат, avogador светлейшего и прозорливейшего Совета сорока, сделал для разрешения моего дела в 1435 году. На этом я останавливаюсь, избегая упоминаний о том аде, который пережил: тюрьме Пьомби и ее стенах, сочащихся влагой и болью, о пыточных камерах в несмываемых брызгах запекшейся крови…

Долг, исключительно долг, обрывает меня достопочтенный синьор. По укоренившейся традиции их семья всегда ставила благо Республики и честность ее магистратов выше любых личных интересов: если его брат защитил меня и вытащил из этой гнусной дыры, да-да, именно так и сказал этот утонченный аристократ, из этой гнусной дыры, подходящего места для тех отвратительных типов, что своими махинациями осмеливаются бросить вызов святости государства… что ж, его брат, должно быть, сделал это исключительно в силу долга и из любви к справедливости, безо всякого личного интереса. И благодарить его не стоит, поскольку добродетель в благодарности не нуждается.

Но где же его синьор брат? Мне хотелось бы поздороваться с ним лично: я ведь видел, как он сошел с галеры «Гритта», и считал, что с причала Якомо вернулся домой, в Ка-Бадоер. А это больше не его дом, объясняет достопочтенный синьор. Сойдя на берег, Якомо тотчас же уехал: по настоянию старшего брата, который, обнаружив у него лихорадку и жар после долгого морского путешествия и опасаясь за его здоровье, разумеется, незамедлительно отправил Якомо на виллу на материке, где тот под чутким присмотром пары слуг и хирурга несомненно сможет в кратчайшие сроки поправить здоровье. Да-да, кратчайшие, поскольку по возвращении его ждут великие дела, подготовленные бесконечно любящим братом: выгодный новый брак с дочерью покойного Антонио Моро, некогда одного из богатейших людей Венеции, составившего ей солидное приданое, чтобы на этой старой деве хоть кто-то наконец женился; а после благополучная и весьма прибыльная служба в качестве подесты Бассано.

Сказочка о необходимости срочного отдыха меня нисколько не убеждает. Есть тысяча причин подозревать, что этот Каин-Иеронимо замыслил сыграть со своим братом, несчастным Авелем, скверную шутку и по каким-то темным мотивам, семейным, политическим или коммерческим, заточил его на вилле под строжайшей охраной. Но что тут остается сказать, кроме как поздравить Якомо и рассыпаться в заверениях, что я бесконечно доволен добрыми вестями о его блестящем будущем? А что могло быть лучшим подарком для меня, одного из лучших в городе производителей шелковой и золотой парчи, чем изготовить для мессера Якомо и его будущей невесты самые чудесные ткани из всех, что мне когда-либо приходилось ткать? Конечно, если бы щедрая рука моего достопочтенного покровителя и защитника предоставила мне средства на восстановление старой мастерской, да-да, лишь бы только иметь возможность снова взяться за работу, и, может, предоставила небольшой заем и совсем крохотный каведал, ровнешенько на первичную закупку шелка-сырца или полуфабриката, а также золота и серебра в слитках и прутках или даже в бывших в употреблении предметах, ведь избавить их от примесей до идеальной чистоты мне не составит труда… Что стоит, да-да, что стоит такому достопочтенного синьору, как мессер Иеронимо, во имя светлой памяти его незабвенного родителя, достопочтенного мессера Себастьяно, устроить столь незначительную ссуду?

Пока я заканчиваю свой краткий монолог, достопочтенный синьор, вместо того чтобы смотреть на меня, начинает листать счетную книгу, делая вид, что совсем не слушает, потом поднимает глаза и говорит вполголоса, чуть в сторону. Это тоже можно было бы устроить, но, как наверняка понимает Донато, поскольку он человек светский и подобные материи ему знакомы, нехорошо, когда имя такого великого и знатного рода, как Бадоеры, появляется