Не оглядывайся назад!.. - Владимир Максимов

– Хемингуэй.

– Я так и знала. Несгибаемость воли в любых обстоятельствах. «Человек не для того рождён, чтобы терпеть поражения…» Литературоведы утверждают, что это стоицизм писателя. А мне кажется, что это нечто большее. Быть может – мудрость жизни, когда её основной целью становится сама жизнь. Однако самоубийственный финал Хемингуэя говорит о том, что сам-то он всё же согнулся. Да и его личную жизнь не назовёшь образцом для подражания. Все эти его неоднократные браки… Как ты относишься к его женитьбам?

– Я думаю, что он мог бы быть счастлив с Хэдли, своей первой женой, хотя она и была старше его на целых восемь лет. Но зато она, как никто, понимала его.

Я уловил на себе настороженный взгляд Риммы, когда говорил о разнице в возрасте Хэма и Хэдли… Женщины не любят таких разговоров. Да и мужчины – тоже…

– Впрочем, – продолжил я, – не берусь, не могу и не хочу судить о его личной жизни. Говоря о Хемингуэе, я имел в виду, прежде всего, его книги.

– А Казаков тебе понравился?

– Да. Особенно «Гончий пёс Арктур» и «Осень в дубовых лесах».

– А «Зелёное и оранжевое»? Кажется, так?..

– Я ещё не прочёл. У меня ведь было совсем немного времени.

– А как ты относишься к Набокову? – продолжала, как экзаменатор, расспрашивать Римма. По-видимому, совсем неслучайно задавая мне все эти вопросы. Ища в ответах созвучие наших мыслей и чувств.

– Набокова – не люблю. Вымороченный он какой-то в большинстве своих произведений. Все эти его «Защита Лужина», «Приглашение на казнь» и тому подобная дребедень, на мой взгляд, просто некий литературный выпендрёж, когда пишется подробно ни о чём. А может быть, я просто не понимаю всей их глубины… Вот его рассказ «Машенька» – очень хорош, и без всякой зауми. «Лолита», с точки зрения литературного текста, – тоже ничего, но в нравственном отношении – просто отвратительна. Причём проверяется это очень просто. Если ты что-то пропагандируешь, спроси себя самого – хотел бы ты, чтобы твоими идеями воспользовались близкие: дочь, мать, сестра?..

– Я так рада, что у нас много точек соприкосновения. Мне Набоков тоже не нравится, особенно «Лолита». Но ведь все его хвалят?!

– Все и Пикассо хвалят. Но это же не критерий истины – восторги толпы. Истина, как правило, принадлежит не массам, а единицам.

– Вам что на охотфаке философию преподают?

– И философию – тоже…

– Хочешь чаю с вареньем, философ?

– Давай лучше потанцуем.

– Давай! – с радостью согласилась Римма. – У меня есть хорошие записи Мирей и Адамо…

Мы танцевали в полутёмной комнате, освещённой только светом разноцветной ёлочной гирлянды. И наши губы всё чаще и чаще встречались…

– Ты не против – я скину туфли? А то мне приходится каждый раз нагибаться к тебе, – почему-то шепотом спросила Римма.

Я утвердительно кивнул головой, не желая даже шепотом прерывать эту чудесную грустную музыку и наш медленный танец, который, пожалуй, вполне мог обойтись без движений и музыки…

Потом мы пили чай со смородиновым вареньем.

– Я бы угостила тебя черничным, моим любимым. Тем более, что чернику собирала сама, уже здесь. Но губы и зубы у нас тогда станут чёрными. А это будет неэстетично, так ведь? – словно оправдывалась Римма. – А я хочу, чтобы у нас всё, даже в мелочах, было красиво… И достойно, – после небольшой паузы проговорила она. – Мы ведь не будем делать ничего предосудительного?

Во время чаепития, – хотя время, так незаметно для нас обоих, уже подкрадывалось к полуночи, – мы снова говорили о литературе, о нашумевших публикациях в толстых журналах… Рассказывали без утайки о себе, своих родителях, друзьях, планах на будущее.

А потом мы снова танцевали…

И наши мысли и слова в какой-то незамеченный нами момент перепутались. Так внезапный порыв ветра перепутывает волосы…

Римма подошла к окну и до конца задёрнула в комнате шторы.

– Чтоб Венера не подглядывала… Мы сейчас в целом мире одни… – объяснила она свои действия.

А затем в смятеньи чувств перепутались и наши руки, ноги, тела…

Порою мне казалось, что мы оба теряем сознание и какая-то мягкая и нежная лавина, – по разрушительной силе тем не менее подобная цунами, которое легко смывает, отрывает от причала корабли, увлекая их в открытое море, – уже накрыла нас с головой и несёт своей волей в неведомую даль.

В какой-то момент Римма, приподнявшись на локте и пристально глядя мне в глаза своими блестящими, почти безумными глазами, в расстёгнутом на груди платье, прерывисто дыша, спросила:

– Ты уверен, что любишь меня?

– Да, – ответил я, ни капельки не сомневаясь сейчас в этом. И заново собирая себя, распластанного на постели, из отдельных молекул и атомов.

– Тогда пусть чему быть суждено, случится. Хочу, чтоб первым мужчиной у меня был ты.

Я почувствовал, что мне почти удалось собрать себя в нечто целое и цельное, поскольку ответ мой был уже почти лишён безумной страсти и в нём присутствовал здравый смысл.

– Надеюсь, что и последним? Но не сегодня. Не теперь. Мы ведь с тобой договорились не делать ничего предосудительного. Пусть у нас всё будет, как должно, как тому полагается быть. Свадьба, первая брачная ночь, медовый месяц, свадебное путешествие… Именно так, а не наоборот. Ведь глупости не стоит делать ни от скуки, ни по веленью страсти… Постарайся лучше уснуть. Мы и так достаточно измучили друг друга. А я пойду…

– Давай ещё немного поговорим… Просто полежим рядом и поговорим, – попросила Римма, застёгивая на платье расстёгнутые мною пуговицы. – Обещаю, что не буду к тебе приставать. Я и без того уже перешла все границы дозволенного. И в глубине души ты меня, наверное, осуждаешь? И так правильно говоришь, будто это не я, а ты здесь старший.

– Я не осуждаю тебя, так же как не осуждаю себя. Ведь мы оба хотели одного и того же… Спи… – я нежно погладил Римму по волосам.

Когда она уснула на моей руке, я осторожно встал, надел рубашку и на цыпочках вышел из комнаты.

Честно говоря, я безмерно устал и желал проснуться один, в своей постели, разглядывая первый солнечный луч на белой стене. Потому что утро пробуждения вдвоём, если в нём присутствует хоть маленькая толика греха, всегда намного хуже предшествовавшего ему вечера и ночи…

Идя по пустынной дороге, сгибаясь от холода и ветра, я с благодарною улыбкой вспоминал, как мы были нежны… Как мы были беспечны и счастливы вместе: две маленьких пушинки на ладони Вечности, которые в любую минуту может смести с неё внезапный ураган.

* * *

Как мы были нежны… Как мы стали жестоки… Почему? Я ищу ответ на этот вопрос и не нахожу его. Конечно, причин может быть множество, но все они, на мой взгляд, несущественны.

Теперь мне часто вспоминается тот «круглый» юбилей дальней родственницы Таи, когда в её саду, обнесённом высокой белой каменной оградой, в длинный ряд были составлены скамейки и столы.