Франсуаза Саган - Жан-Клод Лами

Во время премьеры оборвались тросы, державшие лифт, в котором находилась принцесса Каролин де Монако, отделавшаяся сильным испугом. Франсуаза Саган суеверно увидела в этом несчастье предзнаменование обманутых надежд. Это будет самый большой провал в ее жизни, но она не впадет в отчаяние:

«Как и всякий раз в подобных случаях, недели две я весело насвистывала: провал в театре бодрит гораздо больше, нежели успех, — по крайней мере меня»[337].

Мари-Элен де Ротшильд устроила ужин у себя в отеле «Ламберт», на улице Сен-Луи-ан-л’Иль, где приглашенные старались сохранять достойный вид, несмотря на то что находились под тяжелым впечатлением от пьесы, превращенной в нравоучительную историю. Франсуаза пришла с другом, итальянцем Массимо Гаржиа, который сохранил часть рукописи «Хорошая погода днем и ночью». Она подарила ему одну из тетрадей с таким посвящением: «Для Массимо, который красив, добр, весел, умен и нежен, как немногие из друзей Ван ден Бергов».

Зельда, которая происходила из богатой фламандской семьи сталелитейных промышленников, была отправлена в Швейцарию после того, как подожгла свою квартиру. Многие убеждены, что в большей степени, чем слабым нервам, она обязана своим недугом удовольствиям: алкоголю, игре, наркотикам, хулиганству, бессонным ночам, мотовству. Сумасшествие! Она сама подтверждает это, говоря молодой любовнице своего мужа: «Например, я очень любила кокаин, я любила бродяжничать по улицам, я ужасно любила стимуляторы: я имею в виду мужчин и возбуждающие таблетки».

Благодаря ее собственному опыту Франсуазе нетрудно было это представить, текст, казалось, рождался у нее сам по себе.

«Это появлялось, — говорит она, — как будто это было уже написано. Мне оставалось только продиктовать текст моей помощнице Изабель. Что я тут же и делала. Это действительно похоже на чудо. В определенном смысле моя пьеса родилась уже законченной».

Как замечает ее друг, американский романист Уильям Стайрон[338], «это мистическая сторона жизни писателя, которая вызывает пересуды, грязную злобу и в равной мере трогательные чувства, и именно ею Фицджеральд был так долго увлечен»[339]. Для него, как и для Саган, миф и творчество тесно переплетены. Их мечта о счастье и неспособность любить себя приведут их обоих на грань безумия и смерти.

В 1973 году Франсуаза станет Зельдой, угнетенной тяжелой депрессией, чуть ее не поглотившей. Всевозможные излишества пошатнули ее душевное равновесие, и ей пришлось срочно лечь в клинику «Жанны д’Арк» в Сен-Манде. В этот же год она побывала в госпитале «Сальпэтриер», в неврологическом отделении, где наблюдались также Андре Мальро, Жюль Ромен[340] и синдикалист Бенуа Фрашон. «В своей комнате, расположенной напротив отделения службы скорой помощи, она устроила себе рабочий стол, — рассказывает санитарка Мари-Кристин Гэйо. — В два часа ночи она вдруг начинала меня звать, чтобы удостовериться, что я здесь. Мое присутствие ее успокаивало. Потом она извинялась, что напрасно побеспокоила меня».

Вопреки обстоятельствам, Франсуаза всегда пыталась оказать внимание окружающим, кто бы это ни был. Этот принцип хорошего тона был в ней на уровне естественного рефлекса, в подобных обстоятельствах это поражает. Шарлотта Айо была очень удивлена, услышав слова, произнесенные Франсуазой, лежавшей на кровати в «Валь-де-Грас»: «Какой ужас! Вы знаете, я чуть вас не потеряла». Сестра Джульетты Греко расплакалась, войдя в комнату романистки: «Она так хотела меня рассмешить».

Эта ироничная вежливость была свойственна Фицджеральдам. Их дочь Скотти, приехавшая в мае 1985 года в Париж в связи с выходом нового перевода «Ночь нежна», обратила внимание на общность между творчеством Саган и ее отца. В телевизионной программе «Апостроф» Скотти Фицджеральд и Франсуаза, представив роман «И переполнилась чаша», обменялись своими впечатлениями. Интересно, что роман родился в связи с передачей 1977 года, когда Бернар Пиво беседовал с ней, Роланом Бартом[341] и Анной Голон.

Анна создала вместе с мужем знаменитый романный образ маркиза Дэзанж. Во время разговора она выразила удивление по поводу нехватки динамичности в романах Франсуазы Саган. «Представьте, что эсэсовец входит в тот момент, когда Беатрис, ваша героиня, целует Эдуарда. Что будет делать Эдуард?» «Я была в замешательстве, потому что эта история из “Смятой постели” происходила в театральной среде в 1972 году. Но вопрос Анны Голон не давал мне покоя, пока я не написала книжку о войне».

Это была ее первая книга такого рода. Долгое время романистка, которой в 1940 году было пять лет, хотела описать годы, в которые прошло ее детство и отрочество. «Когда родители перестают бояться, дети чувствуют себя в безопасности», — говорит она. Критика постоянно упрекала ее в приверженности среде баловней судьбы, что мешало ей осуществить другой эксперимент:

«Меня так раздражали постоянные упоминания о моем «золотом обществе», что мне уже не хотелось больше ничего делать. К тому же передо мной был целый арсенал: виски, “феррари”, “дольче вита”, которая практически лишала меня возможности взяться за что-то серьезное. А потом я подумала: “Черт, после всего этого я не умру, не сказав о важных вещах, которые меня интересуют”».

Затем она опубликовала роман «Рыбья кровь»[342], где действие происходит во время оккупации. Ее друг Франсуа-Мари Банье восхищается в «Эль»: «Никогда Франсуаза Саган не писала так хорошо. Никогда ее персонажи не обладали такой силой, а сцены такой глубиной. Здесь невозможно говорить о декоре, настолько он виден изнутри. Ясность стиля, чувственность, ум. Ум Саган, которая пристально всматривается в души, позволяет ей проникать в глубины человеческого существа…»

Как Шазо, Банье, писатель, открытый Арагоном, — это тип шевалье Франсуазы.

Они вместе съездили в Нью-Йорк, неожиданно нагрянули к Глории Свансон, звезде немого кино, показавшей им гимнастику, которую она делает каждое утро, чтобы сохранить фигуру. Восхищавшаяся всегда артистами кино и театра[343] Франсуаза Саган испытывала особенную нежность к несравненной в «Федре» Мари Бэль, которая находилась часто во власти жестоких обстоятельств. В Экомовиле в ее честь была названа аллея, что вызывало у нее такую же гордость, как розетка ордена Почетного легиона.