Деньги - Поль-Лу Сулицер

Все отказываются, кроме Феззали, который заказывает огромную порцию мороженого, а для Азиза и меня – кофе и сигары. Я почти не курю, разве что иногда гаванскую сигару, но без особого удовольствия. Прикуриваю от зажигалки «Замок Давидофф и Что-то», смотрю на море и освещенное побережье. В памяти всплывает тот день, когда отец привез меня сюда на гонки Гран-при Монако с красными «феррари» на трассе, очень похожими на тот, что в «Капилле», но настоящими.

– Господин Симбалли?

Голос мне незнаком, официанты вышли, и в кабинке мы остались втроем. Я поворачиваю голову и вижу, что Феззали впервые заговорил со мной напрямую на беглом французском:

– Господин Симбалли, – обращается он ко мне, – я хорошо знал вашего отца. Более того, он был моим другом. Я даже приехал бы на его похороны, если бы они не проходили в узком семейном кругу. Но быть другом не означает обязательно верить на слово сыну друга. Его Высочество принц Азиз пожелал, чтобы мы доверили вам сто миллионов долларов для инвестиций в дело, которое вы нам предлагаете. Дальнейшие инвестиции, особенно в столь короткие сроки, связаны с определенными корректировками. Отсюда и продолжительность нашего обсуждения. Но мы наконец пришли к соглашению: сумма, которая будет вверена вам под моим контролем, составит двести пятьдесят миллионов долларов. Деньги будут доступны в течение двух часов.

Я слушаю его, разинув рот. Еще немного, и я рассмеялся бы: мой внутренний голос! О чем ты, Симбалли, ты просто молодой придурок!

Азиз не понял нашего разговора на французском. Он улыбается мне и спрашивает по-английски:

– Все хорошо?

Я качаю головой, улыбаясь Феззали, который, кажется, повеселился за мой счет:

– Лучше не придумаешь.

И это не просто слова. Дело не только в этой огромной в моем понимании сумме. В конце концов, это всего лишь детали. Последствия произошедшего проявятся позже, они будут просто потрясающими и, более того, решающими.

Арендованный автомобиль ждет меня у главного входа в Caesars Palace в Лас-Вегасе, где я провел ночь. Выезжаю на дорогу. Семь часов утра. Я еду по Стрип, прежде чем, не доезжая до отеля-казино Sahara, свернуть налево. Несмотря на раннее утро, работают игровые автоматы. Еду по Ранчо-роуд в направлении Рено. Судя по карте, мне придется проехать около двухсот тридцати километров. Еду не торопясь, и на часах около десяти часов, когда я подъезжаю к Долине Смерти.

До этого я никогда здесь не бывал; само название завораживает и беспокоит меня, хотя речь идет лишь об одном из сатанинских названий, данных этим местам американскими пионерами. Адвокат из Нью-Йорка, с которым мы летели в одном самолете, сказал мне: «Поезжайте по дороге в долину Солт-Крик, сверните налево в сторону Стоув-пайп-Уэллс и дальше через песчаные дюны. С левой стороны вы увидите узкую дорогу на Мозаичный каньон и город-призрак Скидо. Но вам не туда, хотя жаль: названия забавные. Вам направо. Пересечете каньон Титус и в четырех километрах от Грейпвайна увидите дом… Вы не ошибетесь: других нет на многие километры вокруг, он посредине пустыни, совершенно одинокий, довольно необычный, построенный в любопытном испанско-мавританском стиле, подобно гасиендам, которые мы видим в мексиканских фильмах…»

И дом на самом деле там, в конце своеобразной череды разных проселочных дорог с названиями, которые, должно быть, придумал какой-то голливудский сценарист. Он там и действительно выглядит необычайно одиноким. «Франц, если вы приедете в ближайшие несколько дней, я вам не завидую: будет очень жарко; температура иногда выше пятидесяти пяти градусов в тени».

В машине кондиционер, но даже через стекла чувствуется невероятное пекло. И я ощущаю его как удар, когда, медленно подъехав к дому и выключив двигатель, открываю дверь и выхожу из машины.

Проходит не менее минуты в этой первозданной гнетущей тишине. Но я знаю, что здесь кто-то есть и что меня ждут: я заметил чей-то силуэт. Жду и все больше покрываюсь по́том. У дома большой внутренний дворик, вокруг которого организована сама двухэтажная постройка, довольно высоко возвышающаяся над землей. По трем сторонам двора проходит галерея, четвертая сторона занята огромным входом, крытым козырьком в форме купола, повсюду цветы, которые пышными гроздьями вьются по стенам. В воздухе стоит особый запах выжженной солнцем земли, которую поливают водой.

– Здесь частное владение.

Я не слышал, как подошла женщина. Ничего удивительного: она босиком, и эта деталь не вписывается в остальную часть ее одежды – на ней безупречно чистый халат и шапочка медсестры.

– Я знаю. Мне хотелось бы увидеть господина Кэрра-дайна.

– Мистер Кэррадайн не принимает.

На этот раз движение справа: появляется еще одна медсестра, такая же бесшумная, как и первая, и примерно такого же возраста – около пятидесяти, крепкая и некрасивая, со всеми признаками безжалостной эффективности. Она останавливается и невозмутимо смотрит на меня, скрестив руки на животе. А в ряду темных комнат, стены которых, однако, белые, но, похоже, в них нет окон, появляется третья женщина, такая же призрачная, как и две первые.

– Он примет меня, если вы передадите ему это.

Я протягиваю картонный прямоугольник, на котором написал несколько слов. Я протягиваю его в пустоту. Ни одна из женщин, которые находятся напротив меня, не делает ни малейшего движения, чтобы взять его. У меня такое впечатление, что есть и другие, которых я не вижу, тоже босые, одетые в безукоризненно чистые халаты, можно сказать, такие же замороженные и неподвижные, со скрещенными на животе руками, как это делают только женщины… Я решил подойти к ним и поднимаюсь на три ступени, чтобы попасть в галерею, окружающую внутренний дворик.

– Господин Кэррадайн вообще не принимает. Никого, без исключения.

Разница в температуре между убийственным зноем двора и свежестью внутри галереи более чем относительна, она реальна и как минимум в двадцать пять градусов. Я смотрю вверх и вижу отверстия кондиционеров на потолке.

– Я единственный человек в мире, которого господин Кэррадайн примет. Только передайте ему эту записку.

Тишина. Кусочек картона все еще в моей руке. Я пересекаю галерею и вхожу в просторную комнату, обставленную роскошной испанской мебелью; здесь сундуки и прежде всего баргуньо – комод из темного дерева, специально открытый, чтобы были видны многочисленные внутренние резные полочки и ящички. Я оставляю свою картонку на арагонском стуле.

– Господин Кэррадайн примет меня, как только он это прочтет.

– Господин Кэррадайн не читает.

– Так прочтите ему. Я не уйду.

Одна из женщин внезапно уступает. Она снисходит до того, чтобы сдвинуться с места. Женщина направляется ко мне. Проходя мимо, даже не взглянув на меня, она подбирает карточку и исчезает в глубине комнат. В молчаливой тишине проходит по меньшей мере десять минут, оставшиеся женщины безмолвно смотрят на меня неприветливым взглядом. Наконец, выйдя из ниоткуда, появляется та, что взяла мою карточку: