В августе жену знать не желаю - Акилле Кампаниле

Прежде чем судить о человеке, посмотрите ему на плечи со спины, в городской толпе.

Плечи созданы для того, чтобы нести крест.

Поэтому мы будем смотреть на наших друзей со спины.

Вот. Пройдемте в зал на цыпочках. Попробуйте узнать их в толпе, но сделайте вид, что вы с ними не знакомы; и притворитесь также, что вы ничего не знаете про их жизнь. Лучше сделайте вид, что наблюдаете закат.

Жаль, что представление «Заход солнца» идет вечером. Потому что его смотрит слишком много народу, и полюбоваться им спокойно не удается.

В зимней гостиничной зале с тремя стеклянными стенами последние иностранные постояльцы за чайными столиками, погруженные в созерцание панорамы с задумчивым и больным видом, кажутся чучелами попугаев. Они смотрят в окно на море в полоску. Золотой шар погружается в море; он искрится в темно-фиолетовом море, и белоснежная пена окрашивается в розовые тона. Небо светло-опалового цвета, горизонт розовый, море темно-фиолетовое, почти черное и все в розовых и золотых отблесках. На западе светлая полоса разделяет море и небо; над нашими головами висит розовая туча, непомерно раздувшаяся и тяжелая.

Но вот уже небо, море и тучи меняют цвет.

Последняя долька солнца — и его больше нет; вот уже гребешки волн зеленеют; внутри них должны быть водоросли, которые и дают цвет, проступающий из-под белой пены; фиолетовый пропал; только зеленый и розовый; облака на горизонте кажутся раскаленными тонкими копьями, они остывают, их сияние гаснет.

Прекрасны поля вокруг, но еще прекраснее море; это печальное вечернее море, что светлее висящего над ним неба; это легкое, мягкое море. Воздух пропитан густой голубой краской, хрустальной и холодной; он окрашивает голубым цветом кирпичный пол террасы, пустынной за окном, с застывшими лужами ледяной воды, отбрасывающими перламутровые отблески; он окрашивает в голубой цвет далекие скалы, пальмы на приморском бульваре, ленту дороги, мраморные скамейки и перила обзорной площадки; также и лестница, что ведет к гостинице, галька, фонтан стали голубого цвета; даже листья и цветы на клумбах, утратив зеленые, красные, желтые, фиолетовые цвета — все стремится слиться в едином голубом цвете. А голубой цвет, войдя в залу, ползет по коврам, между ножками столов, сгущается и мутнеет, как туман, в почти темных углах, окрашивая картины, висящие на единственной стене, светлые платья дам и наши фланелевые брюки. Слишком много голубого. Этот голубой цвет не обещает ничего хорошего. Болезненный голубой цвет. Смертельный голубой цвет. Все пропитано голубым, даже ссохшиеся лица старых дам и волосы нашей соседки-блондинки. Мы все кажемся погруженными в голубой свет. Вдруг вам хочется спросить, что означает весь этот голубой цвет.

— А вам не кажется, — хочется сказать вам, — что столько голубого цвета — это ненормально?

На наших глазах происходит что-то очень серьезное. Смотрите, сейчас становится голубой площадь перед гостиницей, смотрите.

И в этот момент ужасная истина мелькает в мозгу.

День умирает! День умирает!

Уже несколько минут мы наблюдаем в молчании, сами того не замечая, агонию дня, который умирает на море, — неспособные сделать хоть что-нибудь для него, хоть как-то помочь, чтобы помешать наступлению конца или хотя бы отсрочить его.

День умирает.

Надежды больше нет. Еще несколько минут, и произойдет неизбежное: катастрофа близка. Многие гости на цыпочках удалились в свои номера.

Семьи вышли гуськом. Оркестранты, прекратив играть, зачехлили инструменты и уныло удалились. Официанты отошли к задней стене, чтобы не видеть, а те немногие постояльцы, которые остались до конца, стоят, не говоря ни слова.

День умирает, господа, день умирает, и никто не может ничего поделать.

Тут появился на террасе старый господин, закутанный в шерстяные платки, с молодой женой, которая всегда гладит его перед всеми и поправляет ему волосы на висках. Вероятно, он сможет сделать что-нибудь, ведь он так много путешествовал. Он пристально смотрит на горизонт задумчивым взглядом, в то время как ветер слегка шевелит ему седые волосы, выбившиеся из-под шапочки, и извечная тонкая русская папироса тлеет, забытая, в губах.

Не беспокойте его. Оставьте его наедине с горизонтом. Пусть попробует. Быть может, он сумеет спасти этот день, умирающий без конвульсий, быстро синея, остывая, темнея, в покорной агонии, как бедная жертва, которую предательски поразили в сердце и которая агонизирует, спокойно и безропотно, ровно столько, сколько нужно, чтобы умереть. Быть может, он думает над тем, как спасти этот день, пока тот смотрит на него, как старый лев.

Но что он может, если с трудом держится на ногах? Он так устал. А голубизна все густеет, приобретая пепельный оттенок, затем синюшный, призрачный. Слишком поздно, слишком поздно! Даже старый господин не сможет сделать ничего. И ему придется лишь недвижно присутствовать при кончине дня, который склоняет свою синюшную голову к морю и хиреет, внезапно теряя свет, теряя кровь из невидимых вен. Своим страдальческим видом старый господин ясно говорит, что он не строит себе иллюзий, пока жизнь уходит с неба. Ничего не могут поделать и те двое молодых людей, которые сегодня поженились и начинают чувствовать вечерний холод. Ничего не может сделать и старик, который вернулся из Америки, так и не нажив там богатства. Ничего не может сделать и тот маленький старичок-провинциал, который проговорил весь день, а сейчас сидит, как филин, и наконец решился замолчать. Ничего не может сделать и то жалкое подобие человека, которое в своей жизни хотело любить сверх меры.

Вот и конец. Голубой цвет стал черным — у нас на глазах, внезапно, и мы даже не заметили, как. Это конец. И конец молниеносный.

Прощай, прощай. Ничего особенного, это не был необыкновенный день, он не был ни слишком ярким, ни слишком темным, ни слишком хорошим, ни слишком плохим; это не был исторический день, или даже просто памятный день. День как день; заурядный, ни грустный, ни радостный, ни прекрасный, ни безобразный. Почти бесполезный день.

Но мы его больше никогда не увидим.

Кто-то зажег электрический свет.

Тебе, моему Гаэтано, тебе, моя Пинучча. Вы еще не родились, когда впервые вышел этот роман о любви и море (еще бы: больше сорока лет назад!) Сегодня, в новом издании, я снова посвящаю его вам, а вместе с вами — немного и новым поколениям, которым он не знаком, чтобы он донес до вас отзвук мира, кажущегося уже таким далеким и окрашенного в воспоминании в цвета счастья.

— Сынок.

— Папа.

— По-моему, эта гостиница как раз для нас.

— Я собирался сказать тебе то же самое.

— Чистая. Красивая. По крайней мере, снаружи. Тут мы отдохнем что надо. А скажи: ты рад этой свадьбе?

— Если ты рад, то и я рад.