Тайная история Леонардо да Винчи - Джек Данн

— О чем ты говоришь? — спросил Леонардо, но Симонетта прижала палец к его губам.

— Чудо надлежит вкушать, а не пожирать, как голодный пожирает мясо. — Она придвинула свое лицо совсем близко к его лицу и спросила: — Чего ты жаждешь превыше всего в мире?

Леонардо залился румянцем.

— Джиневру, не так ли?

— Да, — прошептал Леонардо.

— Она здесь.

Рожденные под одной звездой имеют такое свойство, что образ самого прекрасного среди них, входя через глаза в души прочих, согласуется абсолютно с неким существующим прежде образом, запечатленным в начале зачатия в небесный покров души, равно как и в саму душу.

Марсилио Фичино

Или не знаешь ты, что замыслы твои раскрыты?

Цицерон

— Я хочу увидеть ее немедленно!

— Вначале тебе нужно овладеть собой, — сказала Симонетта. — И узнать, что тебя ждет.

— Под каким предлогом ты устроила, чтобы она пришла сюда? Слуги с ней?

— Разумеется, — улыбнулась Симонетта, — сейчас они с ней, но скоро я отвлеку их, потому что Гаддиано, в отличие от некоторых придворных художников, предпочитает работать со своей моделью наедине.

— Гаддиано? — воскликнул Леонардо, знавший, что Гаддиано не кто иной, как сама Симонетта.

Она улыбнулась.

— Именно. Сам Лоренцо нанял этого художника написать портрет Джиневры в качестве свадебного подарка. А я предложила художнику свое жилище.

— А Лоренцо знает…

— Что Гаддиано — это я? — спросила Симонетта. — Нет. Но он хочет помочь тебе. Ему понравилась мысль обмануть Николини, потому что Великолепный терпеть его не может: этот старик из прихвостней Пацци.

— А Джиневра знает, кто ты такая?

— Никто не знает этого, кроме тебя, милый Леонардо.

— Что я должен делать, мадонна? — спросил Леонардо.

Он был возбужден и чувствовал себя бегуном, который никак не может отдышаться. Симонетта снисходительно улыбнулась ему.

— Я предпочла бы не наставлять тебя в делах такого деликатного свойства. — Она поднялась. — Но сейчас я войду в дом и уведу оттуда лакеев Николини — думаю, они только счастливы будут провести остаток дня в харчевне «Дурная стряпня». А когда они вернутся, Гаддиано во плоти будет писать портрет прекрасной Джиневры, а бедная Симонетта удалится, увы, в свои покои отдыхать. Но между тем Джиневра будет в полном твоем распоряжении.

— Я твой вечный должник, мадонна, — пробормотал Леонардо, не смея подойти к ней ближе.

— Что ж, тогда, если мне удастся прожить подольше, я, может быть, даже напомню в твоем долге и обращусь к тебе по какому-нибудь деликатному делу. — Симонетта шагнула к нему, погладила пальцами выцветающий синяк на скуле и, поцеловав Леонардо, прибавила: — Я сказала твоей прекрасной Джиневре, что вы с Гаддиано большие друзья и что он согласился писать эту картину вместе. Так что не тратьте все драгоценное время в объятиях друг друга. Ты должен будешь поработать над картиной, иначе слуги Николини могут что-то заподозрить.

— Джиневра спрашивала о твоем участии в этом деле?

— Она знает, что мы друзья, и ничего более, так что ты можешь не опасаться ее ревности. Но не тревожься, Леонардо, уверяю тебя, она будет чересчур занята, чтобы расспрашивать тебя слишком подробно. Через несколько минут Лука придет за тобой.

С этими словами Симонетта удалилась.

Лука закрыл дверь мастерской Симонетты за Леонардо, который при виде Джиневры словно окаменел. Сводчатая комната с огромным каменным очагом, высокими окнами и потолками была идеальной студией. Джиневра прямо смотрела на Леонардо, и ее дивные, с тяжелыми веками глаза, всегда казавшиеся немного сонными, сейчас словно пронизывали его насквозь.

— Может быть, ты все же войдешь, Леонардо? — спросила она.

Ее круглое лицо внешне оставалось бесстрастным.

Леонардо подошел к мольберту, на котором стоял портрет Джиневры, но даже не взглянул на холст. Его пробирала дрожь, и сердце колотилось быстрыми толчками. На миг он онемел, словно его, как Сандро, вдруг провели через изгнание всех чувств, словно его любовь к Джиневре выгорела дотла. Он очищен… отчего же он так дрожит? Отчего сердце бьется где-то у самого горла?

— Ты хорошо выглядишь, — неловко выдавил он.

— Ты тоже, — ответила она, словно ее приковали к месту, словно она уже позировала художнику. — Я боялась, что…

Джиневра оборвала себя и отвела глаза. Она была очень хороша в простом платье с красными рукавами поверх тонкой прозрачной камизы. Черный шарф был наброшен на ее нагие, обильно усыпанные веснушками плечи, сеточка из черных кружев прикрывала затылок. Рыжие кудри были растрепаны, и это нарушало почти совершенную симметрию ее тонкого овального лица.

— Тебе нравится портрет, который начал твой друг Гаддиано?

Лишь тогда Леонардо кинул взгляд на работу Симонетты. Ей великолепно удалось уловить особое очарование Джиневры; в сущности, эта картина была самим светом. В ней было много точных мазков в духе самого Леонардо, много глубины и мирного покоя летнего воскресного дня.

— Это по истине прекрасный и точный портрет, — искренне проговорил Леонардо. И, помолчав, добавил — лицо его при этих словах начал понемногу заливать румянец: — Джиневра, почему… почему ты здесь?

— Мне казалось, что ты этого хотел.

Леонардо не приближался к ней.

— Я хотел быть с тобой с тех пор, как…

— Я тоже, — сказала Джиневра, и лицо ее порозовело. Она опустила взгляд на свои руки и, увидев, что они дрожат, крепко стиснула их. Если бы не руки, она казалась бы воплощением покоя и неподвижности, словно Леонардо говорил с ее портретом, а не с самой Джиневрой, которая вся была юность, плоть и страсть. — Я не могла встретиться с тобой прежде, — продолжала она, — потому что, в сущности, была узницей. Ты, конечно, догадался об этом. — Она упорно уставилась на свои ладони, прираскрыв их, словно хотела выпустить на волю ценную добычу. — Леонардо, я люблю тебя. Почему бы еще я здесь?

Потрясенный, Леонардо мог, лишь кивнуть. Но, словно сухая ветка, он вспыхнул от огня, зажженного чувством, которое нельзя было отличить от гнева. И все же он ощущал, как немеет все тело, желая ее со знакомым нетерпением. Она открылась ему, и его тело отозвалось на ее слова, как прежде отзывалось на ее ласки. Однако он не мог ответно открыться перед ней; некая высокомерная и недоверчивая часть его всплыла на поверхность и пыталась овладеть его разумом.

— Если это правда, почему ты так говорила со мной после того, как голубь поджег фейерверки у Дуомо?

Джиневру явно уязвили его слова.

— Да потому что я знала, что у мессера Николини везде свои шпионы! Разве не появился он, точно призрак, сразу после нашего разговора? Ты забыл, Леонардо? И неужели ты думаешь, что он не стремился всей душой услышать то, что я должна была тебе сказать?