Третье отделение при Николае I. Сыщики и провокаторы - Исаак Троцкий

В обращении к нему он жалуется на недостаток верноподданнических чувств у знати. Он обращался ко многим из своих родственников, к тетке своей Потемкиной, но нигде не нашел отклика: «Все прощенные 14 числа — их родня и умышленники». Он хотел сделать воззвание к «своим» — московскому дворянству и купечеству, но Долгоруков 23-й, ложно именующий себя 1-м, то есть шеф жандармов, воспротивился этому. А между тем «человек имеет пороки, нет человека, не грешного богу и не виновного царю, но того, который, согласно герба его, спас Александра I и способствовал в избавлении Руси от сетей злоумышленников, того нам, верноподданным, грех оставить»[195].

На этом документе сделана пометка: «Уже освобожден» — очевидно, долги Шервуда были уже погашены. И далее из года в год идут прошения о помощи и подачки, становящиеся все скупее и скупее. В 62-м году в семействе Шервуда появляется новый проситель — его 18-летний сын Эммануил, ходатайствовавший об отправлении его на казенный счет в Гейдельбергский университет. Гейдельберг был заменен Дерптом, и деньги ассигнованы, но в том же году молодой Шервуд вернулся, «расстроившись в уме». Новым предлогом для получений пособий явились болезнь жены, вскоре умершей, и сына. В 65-м году Эммануил Шервуд вышел из больницы, но вряд ли совершенно исцелившись, ибо через два месяца подал шефу жандармов прошение о пособии в довольно непривычном для жандармского слуха стиле:

Просьба эта, само собою разумеется, удовлетворена не была, и молодой Шервуд был заключен в больницу, где, как кажется, и умер.

В таких хлопотах и невзгодах проходили последние годы Шервуда. К тому же в сентябре 1864 года он успел жениться в третий раз — на дочери коллежского советника Елисавете Александровне фон Парфенек и прижить с ней двоих детей. Положение его становилось все более беспросветным, и только один раз, в январе 66-го года, он попытался вспомнить былую отвагу и подал проект о принятии Александром II титула царя славян.

Нельзя отказать семидесятилетнему старику в тонкости нюха — он правильно почувствовал моду на славян, но не ему было выступать с подобными предложениями. Сотни молодых борзописцев провозглашали на страницах официозных и полуофициозных изданий торжество панславянизма, и лебединая песнь Шервуда замерла в глухих стенках шкафов III Отделения.

Еще несколько слезных прошений, еще несколько подачек с царского стола, и, наконец, 4 ноября 1867 года эта бурная и богатая жизнь кончилась.

Такова была судьба этого незаурядного человека, обладавшего многими данными, чтобы добиться положения в обществе и не запятнав своего имени. Но иностранец, чуждый тому прогрессивному движению, с которым он столкнулся в годы его молодости, и недостаточно живший на Западе, чтобы впитать пуританскую неколебимость того общественного слоя, из которого он вышел, выросший в окружении беспринципной иностранной богемы и не взявший у нее никаких положительных качеств, он продолжал традицию западного авантюризма в России по той линии, на какую его толкали его дурные инстинкты и нравы тогдашней бюрократической России. Честолюбивый, алчный и низменный по характеру, но достаточно образованный, обходительный и ловкий, он вполне мог найти себе применение в ту эпоху. И мы видим, как он оборачивает к нам то одну, то другую личину из запаса театральных масок своего времени. Мы видим беззастенчивого враля, описывающего свою победу над неопытной провинциалкой; ловкого и трезвого сыщика, провоцирующего восторженного юношу-революционера; ревизора, начальственно покрикивающего на старых и опытных служак и вместе с тем блистающего «легкостью в мыслях необыкновенной»; шпиона и доносчика из любви к делу и ненависти к лицам; штабного героя, украшающего грудь незаслуженными отличиями и показывающего спину при первом выстреле; афериста, наворачивающего миллионные спекуляции, и мелкого жулика, крадущегося к чужому письменному столу с подобранным ключом… Ряд отдельных типов того времени сочетались в нем как в фокусе. Но в этом сочетании Шервуду не хватало одного — чувства меры. Будь у него последнее, ему не пришлось бы кончить жизнь в ничтожестве. Николаевская Россия охотно давала пристанище людям, подобным Шервуду; она любила и холила их, награждала деньгами и почестями; но боялась их, когда они становились чрезмерно предприимчивыми…

Я поступил в 1819 году, 1 сентября, в военную службу в 3-й Украинский уланский полк, рядовым из вольноопределяющихся. В то время полковым командиром был полковник Алексей Гревс, и полк квартировал в Херсонской губернии, в городе Миргороде. Чрез несколько месяцев я был произведен в унтер-офицеры и, так как получил хорошее воспитание и знал несколько языков, то был принят радушно в обществе офицеров; полковой командир и корпус офицеров меня очень любили. Гревс давал мне разные поручения и оставался всегда исполнением оных доволен; часто посылал меня в Крым, в Одессу, в Киевскую, Волынскую, Подольскую губернии, в Москву, что дало мне средство познакомиться со многими дворянами разных губерний; имея от природы довольно наблюдательный и верный взгляд на вещи, я никогда ничего не пропускал, стараясь всегда отыскать причину мнения кого бы то ни было, особенно когда говорили люди, знакомые с науками или духом времени, и люди обстоятельные.

В 1822 и 1823 годах меня поражали всегда толки о какой-то перемене в государстве; по моему в то время мнению, важная в России перемена могла только произойти от двух причин: перемена в Государе или в переходе народа из крепостного состояния в свободное, но толки были очень нелепые. В конце 1823 года случилось мне быть на большом званом обеде у генерала Высоцкого; имение его Златополь было на самой границе Киевской губернии и прилегало к городу Миргороду; на обеде между другими офицерами нашего полка был поручик Новиков и из Тульчина адъютант фельдмаршала Витгенштейна, князь Барятинский[197]; после обеда Новиков спросил пить; слуга в суетах, вероятно, забыл и не подал; Новиков рассердился и сказал: «Эти проклятые хамы всегда так делают»; князь Барятинский вступился и спросил, почему он назвал его хамом, разве он не такой же человек, как и он, и ссора дошла у них почти до дуэли; но в горячем разговоре князь сделал несколько выражений, которые не ускользнули от моего внимания и дали мне повод думать, что какие-то затеи есть. Выражения заключались в том, что недолго им тешиться над равными себе. Ссора кончилась ничем. После чего случилось мне быть в доме таможенного чиновника в Одессе, Плахова, где обыкновенно всегда бывали вечера и где я всегда останавливался, когда приезжал в Одессу; на одном вечере случилось несколько офицеров из 2-й армии и много иностранцев, не помню, кто именно эти офицеры и каких полков, но эти господа до такой степени вольно говорили о царе, о переменах, которые ожидает Россия, о каком-то будущем блаженстве, так что я уже почти никакого сомнения не имел, что что-нибудь да кроется, но что именно, трудно было определить[198].