Чистота - Эндрю Миллер

– Тише, – говорит она. – Замолчи и вставай, Жан. Надо идти. Тебя ждут.

Он садится. В дверях Мари со свечкой в руке. Она вроде бы полностью одета. Из открытой двери сквозит. С лестницы тянет холодным, застоявшимся воздухом.

Элоиза подает ему кюлоты. Он послушно их надевает. Странно, что он никак не может как следует проснуться. Он что, болен? В этом причина? Несвежая устрица в театре? Курица? Нет. Он не чувствует себя больным.

Сидя на корточках, она застегивает ему пуговицы под коленями. Сам он застегивает камзол. Его часы лежат на полу у кровати. Наклонившись, он открывает крышку.

– Полпятого утра, – произносит он, полагая, что это замечание должно вызвать хоть какое-то объяснение от окружающих, но в ответ ничего не слышит.

– Так и быть.

Он встает, проводит рукой по лицу, берет протянутую Элоизой шляпу, затем выходит вслед за Мари на лестницу. Ей он вопросов не задает. Ему прекрасно известно, что она, скорее всего, просто сочинит какую-нибудь историю.

Внизу, перед дверью в спальню, в сползшем набок ночном колпаке стоит месье Моннар.

– Будет ли в когда-нибудь покой этом доме? – хрипло, даже плаксиво спрашивает он. – Моя жена, месье, моя жена очень…

– Возвращайтесь в постель, – говорит Жан-Батист.

В темной прихожей маячит кто-то высокий и худой. Жан-Батист берет у Мари свечку и поднимает выше.

– Он ни слова не говорит по-французски, – сообщает Мари.

– Нет, говорит, – не соглашается Жан-Батист, но когда Ян Блок, захлебываясь, начинает объяснять, что он делает здесь в полпятого утра, инженер понимает его с величайшим трудом, да и то лишь призвав на помощь весь свой скудный, хоть и понемногу растущий запас фламандского языка.

На кладбище случилось несчастье. Так. Несчастье или какое-то происшествие. Пострадала Жанна. Месье Лекёр заботится о ней… или нет. Месье Лекёр не заботится о ней. Месье Лекёр… что сделал? Убежал?

– Хватит, – говорит Жан-Батист, ставя свечу на стол в холле и направляясь к выходу. – Я сам разберусь.

На улице висит молочный предрассветный туман, похожий на сброшенную облаком шкуру, сырой, полный миазмов, он оседает на лицах капельками влаги. Блок уже на углу улицы. Оглядывается, молчаливо торопя инженера. «Черт меня побери, если я побегу», – говорит Жан-Батист, скорее, себе, чем Блоку. Он пытается вообразить, какой несчастный случай мог произойти с Жанной среди ночи. А Лекёр? Какого черта он скрылся? Или Блок хотел сказать, что Лекёр побежал за помощью? Возможно, искать Гильотена или Туре. Тогда в этой истории появляется какой-то смысл, хотя, думая так, Жан-Батист чувствует, что истина кроется в чем-то совсем другом.

Дверь кладбища, когда они подходят, распахнута, но внутри кладбищенских стен все выглядит вполне обыденно. У креста проповедника горит огонь, как горел все эти недели. Неизменной безумной тенью нависает церковь. Потом у южных галерей инженер замечает движение факелов, слышит рокот мужских голосов.

Блок несется туда. Жан-Батист, негромко чертыхнувшись, бежит следом. Горняки собрались на площадке между склепами и домом пономаря. Блок что-то кричит, и они замолкают. Смотрят на него, потом мимо него, на инженера. Затем снова начинают что-то говорить, теперь громче, настойчивее. Некоторые указывают на склепы, машут, грозят кулаками. Такими он их раньше не видел. Блок куда-то исчез. Жан-Батист видит Жака Эвербу и спрашивает его, где Жанна.

– Дома, – отвечает тот.

Дома. Естественно. Где же ей еще быть? Он кивает Эвербу, дает совершенно ненужный приказ оставаться всем на своих местах и идет к дому пономаря. Сделав всего четыре или пять шагов, неожиданно, взмахнув в воздухе руками, он падает на черную траву. Встает и смотрит, что попалось ему под ноги, щупает это рукой. Мешок с известью, который оставил какой-то нерадивый глупец? Но его пальцы натыкаются на чьи-то волосы, на грубый пергамент кожи. Он отдергивает руку. Труп! Хотя, слава богу, не свежий. Одной из мумифицированных девушек? Гильотенова Шарлотта? Но почему труп здесь?

Еще десять шагов, и он в домике пономаря. На кухне горит лампа, а вокруг нее голубым сиянием переливается облачко тумана. Жанна – хотя не сразу понятно, что это Жанна, – лежит на кухонном столе. На ней одеяло. Веки сомкнуты. Рядом дед, который гладит ее по лбу. Пономарь издает тихий, но жуткий звук – такое мычание вырывается из горла животного, чье потомство фермер только что увел в вонючий сарай. При звуке шагов позади себя пономарь моргает мутными глазами, оскаливает сточившиеся зубы.

– Это я, – говорит Жан-Батист. – Инженер.

Пономарь начинает жестикулировать. Пантомима, представление без слов. Слов у него больше нет. Жан-Батист подходит к столу. Четверть лица девушки занимает синяк, набухающий под левым глазом. Рот… по рту ее, наверное, били не один раз. Кулаком? Сапогом? Каким-то инструментом? Другие раны – а он уверен, что они есть, – не видны из-за одеяла. Но он только рад, что не видны.

Наклонившись, Жан-Батист шепотом зовет ее по имени. Глаз над синяком не может открыться, но открывается другой. Открывается и смотрит на него без всякого выражения. Он касается ее плеча, и все тело девушки передергивается. Он убирает руку.

– Лекёр? – спрашивает он.

Глаз говорит, что да.

– Он… на тебя напал?

Глаз подтверждает и это.

– Я привезу тебе врача, – говорит инженер. – Вызову женщин. Пошлю за Лизой.

Глаз закрывается. Жан-Батист выходит. На дворе стало явно светлее, но туман еще держится, его толстые клубки цепляются за решетки арок в склепах. Прислоненная к стене у двери дома стоит лопата в форме сердца. Он берет ее – черенок отполирован множеством рук – и идет туда, где его ждут горняки. Его встречает тот, высокий, с отрубленной фалангой пальца. Жан-Батист спрашивает, в галерее ли месье Лекёр.

– Там, – тихо говорит горняк. Потом, когда Жан-Батист уже отходит на шаг, рабочий останавливает его, дотронувшись до рукава. – У него пистолет.

– Я помню, – говорит Жан-Батист. В этот момент его так и подмывает попросить шахтера пойти вместе с ним, хочется, чтобы рядом была чья-то спокойная уверенность. Но он идет один мимо лаборатории врачей к первому открытому арочному проходу в склеп. Заходит внутрь, в неподвижный холодный воздух, останавливается и, склонив голову набок, прислушивается. Рабочие тоже перестают шуметь. И тоже прислушиваются.

Он идет вперед – без света, довольствуясь лишь редеющей тьмой, невозможно двигаться бесшумно по такой тропинке. Вокруг сплошные руины. Осколки камней, обломки костей. Кто знает, что еще! Застать Лекёра врасплох, подкрасться к нему – дело безнадежное. Жан-Батист решает объявить себя.

– Лекёр!

Ответа нет, только эхо.

– Лекёр! Это Баратт!

Молчание.

Он идет дальше, полагаясь не только на глаза, но и на память. Справа виднеются арки, слегка отсвечивающие голубым на фоне пятнистого мрака галереи. Как бы то ни было, только дневной свет решит это дело. Свет сделает инженера хорошей мишенью. Но он же помешает Лекёру скрываться. А потом? Когда Жан-Батист станет хорошо виден? Есть лишь одна причина, по которой Лекёр, быть может, его не убьет – он не успеет перезарядить пистолет до появления шахтеров.