Убегающий от любви - Юрий Поляков

В результате взволнованные президенты порешили, что проект нового договора еще сыроват, и постановили его доработать. Подпиши они тогда союзный договор — и история пошла бы совсем другим путем! А о том, что дальше случилось, во всех учебниках теперь написано. Снегур, вернувшись в Кишинев, ударился в крутейший прорумынский сепаратизм. Прибалты завыделывались. Хохлы захорохорились. Грузины завыстебывались. Белорусы забульбашили. Армяне закарабашили. Азиатское подбрюшье так вообще охренело. А Россия совсем сбрендила и объявила себя независимой, как Берег Слоновой Кости.

Горбачев в сердцах после того случая разогнал «девятку», набрал новых людей — они-то его и сдали потом в Форосе. И распался великий Советский Союз. А Толика — этого в учебниках, разумеется, нет — исключили из партии и выперли с работы. Но об этом он не жалеет. Ему Советский Союз жалко. Пьет он редко, но как следует. И когда наберется — плачет. Честное слово, плачет и приговаривает: «Что я наделал! Что я наделал!»

Вот ведь как!..

Раскатистый вокзальный голос невнятно предупредил об отправлении.

— Прямо сейчас придумали?

— Кто знает, кто знает! — заулыбался Павел Николаевич — и на его щеках появились ямочки.

Он облупил с бутылки фольгу, открутил и снял с горлышка проволочный намордничек — пробка хлопнула и как бешеная запрыгала по купе, отскакивая от стен. В этот миг поезд дернулся — и пенная розовая струя лишь со второй попытки и то не очень точно накрыла стаканы.

— За что? — осведомился Павел Николаевич.

— Каждый за свое. Впотай… — предложил я.

— «Впотай»? Никогда не слышал, — восхитился он. — Отличное слово! Ты молодец! Хочешь, я возьму тебя к себе на хорошие деньги? Делать ничего не надо. Просто будешь раз в неделю заходить в мой кабинет и говорить одно какое-нибудь странное слово… Впотай! И все — больше ничего мне от тебя не надо. Ты понимаешь, люди, с которыми я каждый день общаюсь, говорят совсем на другом языке. В этом языке всего несколько слов, как у судьи на ринге. И все слова такие грубые и подлые! От них я никогда не слышал — «впотай»! А мне это теперь очень нужно. Катька тоже говорила иногда странные слова… Ну что ты молчишь?

— А мы разве перешли на «ты»?

— О гордый и неприступный повелитель слов! Писателишка хренов! Пьем на брудершафт. Но — впотай!

Мы переплелись руками и, обливаясь донским игристым, выпили — вино было сладкое, с чуть затхлым привкусом. Потом мы поцеловались — от моего попутчика повеяло дорогими запахами. Он взмолился:

— Слушай, давай я тебе все-таки свои стихи прочту — концептуальные!

— Одно стихотворение! — твердо предупредил я.

— Заметано. Один концепт. Слушай:

То березка, то рябина,

То ольха, то бересклет.

То бывалая вагина,

То девический минет…

Ну как? Не хуже, чем у Егора Запоева?

— Лучше. Гораздо лучше. Отечественная поэзия понесла тяжелую утрату!

— Серьезно?

— А то!

— Знаешь, если бы я был «голубым» — я бы тебе сейчас отдался. Впотай… Может, мне вообще, к черту, сменить ориентацию? Да, мне нравилась девушка в белом, но теперь я люблю голубых…

— Попробуй.

— А чего пробовать! И так с утра до вечера употребляют во все емкости. Ты думаешь, деньги иначе зарабатывают? Как в Белый дом приедешь — так сразу и начинается… Даю, даю, даю…

— Впотай?

— Какой там впотай — внаглую! Скольким я дал! Они уже знают: раз Шарман пришел — значит, сейчас давать будет… Если они взяточники, то кто тогда я? Давало?! Катька по сравнению со мной — целка… А о чем я до этого говорил?

— О голубых.

— Нет, до этого.

— Кажется, о Майами.

В Майами я полетел из-за Генки Аристова, знаменитого летчика-космонавта, Героя России. Ну я тебе уже рассказывал… Помнишь, когда президент ему звезду вручал, он хлопнул Генку по плечу. И Генка тоже хлопнул — так, что всенародно избранный чуть не свалился. Тогда об этом все газеты писали. Генка по жизни ничего не боится, кроме Галины Дорофеевны.

А женился он, как только буковку «К» на погонах сменил на две лейтенантские звездочки. Сразу после училища. И ведь не на ком-нибудь женился, а на библиотекарше. Рослая, ядреная, круглолицая, глаза как у следователя и коса толщиной с анаконду. В нее были влюблены поголовно все курсанты и даже значительная часть преподавателей. Но Галя была девушкой строгой и недоступной. На все подруливания у нее был один ответ:

— Товарищ курсант, не загибайте у книги страницы! И вообще — сходите вымойте руки!

А если ты думаешь, что к офицерам она относилась лучше, то глубоко ошибаешься. С ними Галя вообще была сурова до ледовитости:

— Товарищ майор, руки уберите! И вообще — приберегите ваши приставучести для жены.

Отличник боевой и политической подготовки, гордость и надежда училища, Геннадий Аристов всегда приходил в читальный зал с вымытыми руками, страниц не загибал и не жрал глазами проступавшие под трикотажным обтягивающим платьем трапециевидные девичьи трусики. Он был невозмутим и сдержан, ибо давно уже, лежа на узкой курсантской койке под вытершимся суконным одеялом, поклялся добиться двух вещей. Во-первых, стать космонавтом. Во-вторых, однажды намотать-таки на руку эту косу-анаконду, и чтобы потом измученная королевна книжной пыли уснула в его мускулистых объятиях.

И добился. Через загс, разумеется.

С тех пор Галина Дорофеевна больше не работала в библиотеке, да и вообще нигде не работала — летчикам-испытателям, а тем более космонавтам при проклятых коммуняках платили дай бог каждому. Но тем не менее суровая библиотекарская складка меж густыми бровями и строгий голос остались навсегда. Не знаю, кто уж там у них по ночам что на руку наматывал, но бесстрашный испытатель, а впоследствии космонавт Геннадий Аристов покрывался липким потом от одной мысли, что сведения или даже намеки на его небезупречное поведение досквозят до Галины Дорофеевны. Причем этот страх перед женой уживался в нем с чисто физической неспособностью пропустить мимо хотя бы одну смазливую девицу. Совершенно спокойно и безмятежно он чувствовал себя в жизни только один раз — во время стодвадцатидвухдневной космической вахты на борту станции «Мир». По возвращении он долго лечился в санатории, ему был предписан постельный режим, который отважному покорителю космоса помогали соблюдать две хорошенькие медсестрички…

Обычно Гена совершал супружескую измену со скоростью спецназовца, заваливающего террориста, и в семь часов вечера уже чинно ужинал в семейном кругу, опасливо ловя подозревающие взоры Галины Дорофеевны. А чтобы отвести от себя наветы, он скупо жаловался на боли в спине, покалеченной во время катапультирования, и говорил, что на очередной диспансеризации врачи запретили ему любые нагрузки на поясницу и резкие движения.