Убегающий от любви - Юрий Поляков

— Я думаю, он выступает перед ними по шесть часов — и они, чтобы только его больше не слушать, готовы на все.

— Смешно сказал.

— А ты видел Фиделя?

— Как тебя. Это еще до отряда космонавтов было. Мы передавали им наши МИГи. Федька обожает авиацию и большой специалист по части женских задниц.

— Тогда вам было о чем поговорить. Он не приглашал тебя в советники?

— По авиации?

— По женским задницам.

— Смешно сказал. Нет, не приглашал, но он познакомил меня с Марией-Терезой. Она у них вроде нашей Аллы Пугачевой, только еще крепкая — выступает без лифчика и с ниточкой вместо трусиков… Выступала…

— Ну и как?

— Ощущение, словно садишься без шасси на фюзеляж. Она мне потом два раза писала в Центр… Домашний адрес, как ты понимаешь, я не оставил. Мы даже в Москве, когда у нее были гастроли, встречались. В гостинице «Россия». Дежурная по этажу вызвала милицию. Думала, в номере женщину режут…

— Слушай, а это не из-за нее Хрущев с Фиделем поссорились?

— Из-за нее. Ну, не поссорились… Просто наш посол Николаев был на концерте в варьете, а потом выпил на приеме и стал говорить ей комплименты, сравнивать с Любовью Орловой и все такое. Федька услышал и вечером прислал Марию в резиденцию, вроде подарка. Знаешь, как грузины шампанское — от нашего столика к вашему… Посол, сталинский еще сокол, сделал вид, что ничего не понял. Ну, она для ясности и разделась прямо в кабинете. Николаев, баран, решил, что это провокация, что Федька переметнулся к американцам, и приказал охране ее вытолкать. Для бородатого это было страшным личным оскорблением: он же из лучших чувств… А американцы к нему в самом деле в ту пору на мягких лапах подбирались… Срочно послали на Кубу известного зализывателя конфликтов Микояна, но даже он не смог убедить Федьку, что посол уже давно импотент… Николаеву однажды ночью в самый интересный момент Сталин позвонил, чтобы уточнить, в каком году Талейран начал писать свои мемуары… Ну, он со страху и сник навсегда. Пришлось, чтобы замять конфликт, срочно Николаева отзывать и оказывать острову Свободы военную помощь. Тогда-то я в первый раз и погнал туда МИГи. А теперь я знаешь что думаю? Федька нарочно дурочку валял, чтобы нас на помощь расколоть… Гениальный мужик!

— А правда, что Федька — еврей?

— Не исключено. Иначе на хрена ему было революцию делать? Парень из богатой семьи, высокий, красивый, хрен до подбородка — отличные перспективы…

Увлекательный наш разговор был прерван самым отвратительным образом:

— Как приятно услышать в этой драной Америке родную речь!

Над нашими головами приветственно навис здоровенный мускулистый мужик вызывающе отечественной наружности. А нежный морской воздух вокруг тяжко загустел от многодневного перегара.

— Здрасте, — только и мог вымолвить я.

— Здравствуйте! — златозубо улыбнулся здоровенный. — Давайте знакомиться. Я — Сизов Николай Николаевич, командир отряда спасателей. Можно просто — Коляныч…

— Очень рад, — отозвался Гена ледяным голосом.

— А уж как я рад! Сами-то откуда? Как звать?

— А зачем это вам? — еще холоднее поинтересовался Аристов.

— Как зачем! Для продолжения знакомства…

— Продолжения не будет.

— Да-а? — опешил Коляныч.

— Да.

Золотая улыбка командира спасателей начала тускнеть и погасла. Он ушел, бормоча что-то про дерьмократов, разворовавших Россию и теперь вот греющих брюхо на заморских курортах. Позже, у китайчатого портье, болтавшего, кажется, на всех языках, мы выяснили, что пятнадцать спасателей, помогавших американцам тушить лесные пожары, заселились в отель еще утром и уже успели в близлежащем магазинчике купить спиртного больше, чем было продано там за все годы, прошедшие после окончания войны Севера с Югом.

Во время ужина в полинезийском ресторане Гена был суров, как во время воздушной атаки.

— Больше в отеле не загораем. Ходим на соседний пляж.

— Правильно, — поддержал я. — Я тоже за безалкогольный отдых. Какая воздушная акробатика с похмелья!

— Ну зачем вы так! — с милой наивностью возразила Катя. — Отличные ребята. Правда, Оленька?

— Ты им уже рассказала, какие прокладки защищают тебя с утра до вечера?

— Павел! — оскорбилась Оленька. — Опять?

— Простите нам эту семейную сцену! — повинился я.

— Значит, так. — Лицо Аристова закаменело, как если бы он вышел противнику в хвост и нажал гашетку. — Если они будут еще надоедать, я позвоню министру МЧС — мы в одном подъезде живем. Он быстро им боевую тревогу сыграет… На Алтае тоже леса горят!

— А они, глупенькие, даже и не догадаются, кто им это устроил. Вот класс! — Катька от удовольствия захлопала в ладоши.

— Не дай бог, если догадаются! Здоровее этих ребят разве что омоновские мордовороты… — тихо заметил я и ласково поглядел на Катерину.

Она вздрогнула, побледнела и заткнулась на весь оставшийся вечер.

Гена милостиво согласился оценить меня как летчика. Мы с ним прокувыркались в воздухе больше часа. Наша «Сессна» ревела на выходе из пике, зависала с заглушенным мотором в «колоколе», юлой вертелась в каскаде «бочек». От перегрузок темнело в глазах, пот не только пропитал рубашку и летный костюм, но даже тяжелыми каплями метался по кабине. За хороший полет пилот худеет на несколько килограммов. Наш полет был не просто хорошим, а еще и затяжным. Потерпев немного мои ученические выкрутасы, Гена решил вспомнить молодость — он один из немногих летчиков, которые могут долго держать перегрузки. На вводе в петлю и на виражах я терял сознание и приходил в себя лишь через несколько секунд. Такие полеты — какой-то особенный мужской мазохизм. Но как приятно после них сознавать, что ты все преодолел и смог вернуться на землю!

Бедолага Экзюпери говаривал: «Человек в воздухе лучше человека на земле!» От летчиков просто веет мужественной чистотой и могучей романтикой. Летчики — это сердце нации. А тех охламонов в Кремле и окрестностях, которые относятся к этому сердцу как к аппендиксу, я бы просто расстреливал в Александровском саду из мелкокалиберной винтовки — чтобы дольше мучились. Летчики-испытатели — это спрессованный в одном элитном коллективе генофонд нации. Их собирают, точнее, собирали штучно по всей нашей необъятной державе. Пестовали, как скрипачей. Жаль, что добрая половина из них встречает свое сорокалетие на геройском кладбище в Жуковском под памятниками с пропеллерами.

Я ведь тоже после школы хотел поступать в летное училище! Не прошел медкомиссию… «Ладно, — сказал я судьбе, — объедем по кривой!» И поступил в авиационно-технологический. Но тут все как раз посыпалось — и пламенный мотор советской авиации заклинило… «А вот и хрен тебе мелко порубленный! — сказал я все той же судьбе. — Врешь — не возьмешь!» И пошел в авиационный бизнес, который не менее опасен, чем испытательный полет. Но это не риск жучилы, готового просадить в Лас-Вегасе в рулетку бабки, нажитые на крови отстреленных партнеров и соплях обобранных советских лохов. Это другое! Когда я получил свой первый кредит на развитие малой авиации, умные люди мне говорили: «Павлик, ты добрался до своей сосиски. Утащи ее в какое-нибудь тихое место и грызи впотай. Еще и внукам хватит!» Но я выбрал небо. Понимаешь ты, писателишко, небо! Я строю свою Вавилонскую башню и не виноват в том, что в наше время кирпичи кладут не на цемент, не на раствор, а на дерьмо и кровь. На кровь и дерьмо! Я это время не выбирал — оно прыгнуло мне на загривок. Нет, не прыгнуло… Век-шакал… Он, мерзко воя, бродит вокруг и сужает круги. И теперь или я его, или он меня. Понимаешь? Вот и таскаю с собой повсюду Толика с пистолетом. Надо пережить, перехитрить… Когда-нибудь кровь с дерьмом затвердеют — и тогда уже мою башню не своротишь. И тогда козлы-потомки будут еще долго разгадывать секрет неколебимости этого вечного раствора!.. Хороший монолог? — Павел Николаевич допил донское игристое и посмотрел на часы.