Заяц с янтарными глазами - Эдмунд де Вааль

У меня есть паспорт Виктора со всеми штампами и тонкая пачка писем, которыми обменивались тогда члены семьи. Я раскладываю все это перед собой на длинном столе. Я перечитываю их снова и снова, мне хочется, чтобы они рассказали мне, как все это было, что чувствовали тогда Виктор и Эмми, сидя в доме на Ринге. У меня есть папки с выписками из архивов. Но я понимаю, что не смогу собраться с мыслями, оставаясь в Лондоне, сидя в библиотеке. Поэтому я снова еду в Вену, во дворец.

Я стою на балконе третьего этажа. Я привез с собой нэцке (на этот раз светло-коричневый каштан из слоновой кости, один из трех, с небольшим белым пятнышком) и ловлю себя на том, что постоянно тереблю его в кармане, верчу пальцами. Я крепко хватаюсь за перила балконной ограды, гляжу вниз, на мраморный пол, и думаю о туалетном столике Эмми, который когда-то полетел туда. И думаю о нэцке, оставшихся непотревоженными в своей витрине.

Я слышу, как с Рингштрассе в арку входит группа бизнесменов (они идут сюда на деловую встречу), доносятся обрывки их разговора и смех, и я слышу, как вместе с ними внутрь проникают отголоски уличного шума. И эти голоса вдруг напоминают мне рассказ Игги. Он говорил, что старый привратник, герр Кирхнер, который распахивал ворота и отвешивал низкий поклон, чтобы позабавить детей, в день прихода нацистов просто ушел и оставил ворота на Рингштрассе широко открытыми.

В них решительно входят шестеро гестаповцев в безукоризненной форме.

Вначале они ведут себя довольно вежливо. У них приказ обыскать помещение, так как есть основания подозревать, что еврей Эфрусси поддерживал кампанию Шушнига.

Начинается обыск. Обыскивают все: выдвигаются все до одного ящики, вынимается содержимое всех шкафов, каждое украшение внимательно осматривается. А знаете, сколько там добра, в этом доме, сколько ящиков и в скольких комнатах? Гестаповцы очень методичны. Они не спешат. В этот раз — никакой дикости. Они роются в ящиках маленьких столов в салоне, просматривают бумаги. Кабинет подвергается детальному осмотру. В поисках улик просматриваются все каталоги инкунабул, просеиваются письма. Прощупывается каждый ящик итальянского шкафа. Книги снимают с библиотечных полок, просматривают и бросают. Лезут в бельевые шкафы. Снимают со стен картины и проверяют подрамники. В столовой сдергивают со стен гобелены, за которыми когда-то любили прятаться дети.

Обыскав все двадцать четыре комнаты семейной квартиры, кухни и столовую для слуг, гестаповцы требуют ключи от сейфа, от комнаты для серебра и от кладовой с фарфором, где высятся целые колонны тарелок, сервиз к сервизу. Еще им нужен ключ от чулана в углу, где лежат коробки со шляпами, чемоданы, ящики с детскими игрушками, детские книжки, сказки в издании Эндрю Лэнга. Им нужен ключ от шкафа в гардеробной Виктора, где он хранит письма от Эмми, от отца, от своего старого наставника, герра Весселя, этого доброго пруссака, который прививал ему любовь к немецким ценностям, читал с ним Шиллера. Гестаповцы забирают и ключи от банковского кабинета Виктора.

И все эти вещи, весь этот мир вещей, — а это целая семейная география, это напоминания об Одессе, о каникулах в Петербурге, в Швейцарии, на юге Франции, в Париже, Кевечеше, Лондоне, — просматривается и подвергается описи. Каждый предмет, каждый эпизод вызывает подозрения. Тому же испытанию подвергаются все еврейские семьи в Вене.

В конце многочасового обыска гестаповцы быстро совещаются, а затем объявляют: еврей Виктор Эфрусси обвиняется в том, что он оказал кампании Шушнига денежную помощь в размере пяти тысяч шиллингов, а потому является врагом государства. Его и Рудольфа арестовывают и уводят.

Эмми позволяют занимать две комнаты в задней части дома. Я захожу в эти комнаты. Они маленькие и очень темные — там высокие потолки, и лишь немного света со двора проникает внутрь сквозь мутное окно над дверью. Ей не разрешается пользоваться главной лестницей, не разрешается входить в свои прежние комнаты. У нее нет прислуги. Теперь у нее есть только та одежда, что на ней.

Я не знаю, куда именно увели Виктора и Рудольфа. Я не смог найти никаких записей об этом. И никогда не спрашивал об этом ни Элизабет, ни Игги.

Вполне возможно, их увели в «Метрополь», который был реквизирован и превращен в штаб-квартиру гестапо. Было создано и много других арестных домов для евреев. Разумеется, их избивают. Еще запрещают бриться и мыться, чтобы они выглядели еще более жалко: важно наказать евреев за их давнюю провинность — за то, что вздумали выглядеть не как евреи. А здесь, лишившись былой почтенной наружности, лишившись цепочки от часов, или башмаков, или ремня, так что приходится ходить, спотыкаясь и поддерживая брюки одной рукой, — все возвращаются в штетл, в местечко, и снова обретают исконный вид: небритые скитальцы, согнувшиеся под тяжестью своих пожитков. В итоге они станут похожи на карикатуры из «Штюрмера» — бульварной газетки Штрайхера, которая теперь продается в Вене на каждом углу. А еще гестаповцы отбирают очки для чтения.

Три дня отец с сыном содержатся в какой-то венской тюрьме. Гестаповцы требуют подписи: вот документ, ты подписываешь его — либо тебя и сына отправляют в Дахау. Виктор ставит подпись — и тем самым отказывается от своего дворца и всего его содержимого, от прочей собственности в Вене, от всего добра, накопленного стараниями его предков за сто лет. После этого им разрешают вернуться во дворец Эфрусси, войти туда через распахнутые ворота, пройти по внутреннему двору к лестнице для прислуги в дальнем углу и подняться на третий этаж, в те две комнатки, которые им оставили.

А 27 апреля объявляется, что собственность по адресу Вена 2, Карл-Люгер-Ринг, 14, бывший дворец Эфрусси, полностью «арианизирована». Это один из первых домов, удостоившийся этой «чести».

Когда я стою возле этих комнаток, на другой стороне двора, то гардеробная и библиотека кажутся невероятно близкими. И тут я понимаю, что именно тогда началось их изгнание — в тот миг, когда дом еще рядом — и в то же время уже очень, очень далеко.

Дом больше им не принадлежал. В нем толпились чужие люди — и в форме, и в штатском. Они пересчитывали комнаты, составляли списки предметов и картин, забирали, уносили вещи. Анна оставалась в доме. Ей приказали помогать с упаковкой ящиков и коробок, а заодно сказали, что ей должно быть стыдно за то, что она работала на евреев.

Забирают не только произведения искусства, не только безделушки — все эти позолоченные вещицы со столов и каминных полок, — но и одежду, зимние пальто Эмми, коробку с фарфоровой утварью, лампу, зонтики и трости. Все, что на протяжении десятилетий вносилось в этот дом, оседало по ящикам, витринам и чемоданам, все эти свадебные подарки, подарки к дням рождения, сувениры, — выносится вон. Вот так странно разбирается на части, ликвидируется коллекция, а заодно дом и семья. Это миг надлома, когда отбирают главное, когда семейные реликвии, давно знакомые, любимые и лелеемые, вдруг превращаются в безликое «добро».

Чтобы определить ценность произведений искусства, принадлежавших евреям, Управление по передаче собственности назначает специалистов-оценщиков, которые должны способствовать отчуждению у евреев их картин, книг, мебели и прочего. Оценка возлагается на музейных экспертов. В первые недели после Аншлюса в музеях и галереях стоит гул, всюду кипит работа: пишутся и копируются письма, составляются списки, поступают запросы о происхождении или подлинности, и все картины, все предметы мебели, все objets d’art ранжируются. Каждый предмет может представлять интерес сразу в нескольких отношениях.