Снимать штаны и бегать - Маргарита Южина

Зинаида сначала слушала неохотно – мало ли чего может наговорить человек под дулом пистолета! Но с каждой минутой ее челюсть отвисала все ниже, волосы поднимались все выше, а глаза, выпучиваясь, становились, как у рака.

На дальнем, богом забытом хуторе с мудреным названием «Крольчихи» мужиков было совсем мало, да и те, которые были, спивались уверенно и стремительными темпами. Семья Семеновых не была исключением. У Федула Семенова и отец, и старший брат сами производили самогонку, а потому и потребляли ее сколько душеньке захочется. А хотелось душеньке много. Мать, Анфиса Ефремовна, маленькая невзрачная женщина, только крестилась, да потихоньку вздыхала, выставляя каждый вечер на стол бутыль с мутной жижей. Но перечить не осмеливалась. Во-первых, это на хуторе не было заведено – перечить мужикам, их берегли, лелеяли и ублажали, а во-вторых, она все же считала себя счастливицей. Как-никак у нее был постоянный мужик, что далеко не у каждой бабы имелось, да еще с таким диковинным именем – Арнольд, которое в любом миру не стыдно произнести. И мужик этот не бегал за чужими подолами, чужих детей на стороне не заводил, а потому Анфиса Ефремовна могла ходить по хутору с высоко поднятой головой. Правда, злые бабьи языки побалтывали, что и своих-то детей он завел с большим трудом, – настолько проспиртовался, что уже и не годен ни на что, ну да это они от зависти, надо думать… Во всяком случае, Анфиса чувствовала себя счастливой – и все тут.

– Вот, гляньте, какой у нас папка, – наставляла она сыновей, умиленно сложив ручки на животе. – Надрался, как боров, и спать. И никакие бабы ему не нужны, не то, что Колька Сушкин. Вот уж кобель, прости господи… Вы с отца пример берите, такими вертопрахами, как Сушкин, не приведи господь вырасти.

Николай Сушкин жил холостяком. От чего и когда скончалась его жена, все уже и забыли, но одинокого мужика все хуторские бабы окружали особенной заботой. Тот же в свою очередь исправно награждал хуторянок недюжинной рабочей силой и детьми. Его единственная законная дочь Рая имела с добрый десяток братьев и сестер, которые были точными копиями отца. Помимо детей, Сушкин иногда расщедривался и дарил особенно любимым дамам золотые украшения.

– Вон! – шипела мать Федула у печи. – Баданиха опять в новых сережках! А еще говорила, что с Сушкиным не якшается! Ну не бабы, а сучьи хвосты, прости господи.

И несмотря на то, что под боком Анфисы всегда был пьяный, но глубоко собственный муж, в ее словах сквозила зависть.

– Дык ему чаво, – махал рукой-лопатой муж, опрокидывая очередной стакан. – Ему-то не надоть, как мне, на бляшки энти горбатиться. Пошел, откопал, да и тащи бабенке, а уж она за ради этих висюлек расстарается. Слышь, Анфиса, я думаю – можа мне в город податься, а? Тожа буду деньгами звенеть да баб ублажать, а? Чаво скисла-то? А то, гляжу, на игрушки бабские у тебя глаза-то вона как полыхнули!

– Да сиди уж… На кой они мне… Да и не надоть вовсе, век без их жила, авось не помру без такой-то красы… – тут же успокаивала мужа Анфиса и торопливо наливала новый стакан.

Все эти разговоры не миновали ушей Федула. В семье хоть и считали его недоделанным – ни самогону хряпнуть, ни сосну завалить, однако ж парень кой-какой умишко имел. Он уже давно собирался удрать из хутора в город, тем более что и любимая его девчонка Сонька Рублиха перебралась туда еще в прошлом году и, говорят, даже устроилась неплохо – живет в общежитии, на портниху учится. Собираться-то собирался, однако ж и без денег далеко не убежишь, а заработать на хуторе не было никакой возможности. А тут какие-то разговоры – закопал, откопал…

– Мамань, а чего, у Сушкина клад, что ль, какой? – однажды спросил у матери Федул, когда его батюшка с братом, укушавшись самогону, храпели под лоскутным одеялом.

– Да кто его знат… Можа и клад. Тут ить у нас кого токо не было. Говорят, и беляки останавливались, и беглы каки-то, и так, кому схорониться приспичит, все на хутор… Отец Сушкина-то раньше прислуживал кому-то из бар, те потом убегли, Сушкин с имя тожа, долго их не было, а потом вот сын его – Колька – приехал. Леший его знат, есть у яво клад ай нет… Старухи талдычут, что есть, потому как серьги да колечки, которы он бабам дарит, очень старинные, теперича таких-то и не делают. А можа врут старухи, завидуют, им-то Колька ничо не притаскиват…

– И чего ж, никто ни разу его не шерстил? – не поверил Федул. – Вон какие по хутору слухи ползают, взяли бы, проследили…

– А кому надоть-то? Бабам штоль нашим? Молодых-то не осталась, мужиков и сроду не водилось, а старикам… На кой ляд нам побрякушки? Чаво тут с имя делать? Добро кабы Колька сам отдал, а то ить с им воевать надо… Да и ишо неизвестно, есть ли чаво… А с им рассорисся, тоды покойной-то жизни не жди, у яво силы-то на десятерых хватит, изломит в дугу. Нет, нам всего хватат без побрякушек. Никто к ему не лезет. Аль нет, подожди-ка, из городу приезжал кто-то… Точно, помню, приезжал… Висюльками теми интересовался, ага… За Колькой-то хвостом таскался, да токо за им не больно потаскашься, сам знашь, у его кобели – ну чисто звери лютые, разорвут и не подавятся. Тода мужик по бабам кинулся. К Митиной заходил, да та не дура, Зойка-то, все упрятала, да и в рванине всю неделю проходила. У Дарьи, опять же, приезжий-то все в ухи заглядывал, а потом уехал. Ничо, говорит, это и не золото совсем, так – железка. А бабам потом Дарья-то говаривала: дескать, нарочно в ухи дешевые шарики нацепила, боялась, что наругают али отберут. У нас тут ране-то шибко людей раскулачивали, кажну хворостину отбирали, потому люди и по сей день не шибко богатством-то красуются. И детей таких же вырастили – язык за зубами держут. А ты чавой-то спрашивашь? Никак на чужо добро рот раззявил? И не вздумай! В город все одно не пушшу, а здеся мужику и без висюлек прожить можно, лишь бы руки были… Хоша, каки там у тя руки…

И у Федула родилась мечта. Выследит он Кольку, обязательно выследит. И клад его к рукам приберет. В город мотанет, а уж там-то никакой Колька ему не страшен. И заживет… Без этой вонючей самогонки, без пинков братских да подзатыльников отцовских. Женится. На Соньке Рублихе. В городе-то он ее сразу отыщет, а с деньгами она ему верная жена будет, станет готовить, стирать, печь топить, избу белить, почитать его будет, как бабы – Кольку.

Одна вот только загвоздка была – Сушкин очень баб любил, а вот мужиков, хоть и было их всего ничего, на дух не переносил, к своему двору близко не подпускал. А без его приглашения приходить никто не отваживался, собаки у Сушкиных были диковинные – большемордые, с круглыми ушами, мохнатые, ну чистые медведи. И где только таких взял? А уж свирепые! Хуторяне двор Сушкиных за версту обегали. Оставался один путь – через сердце его дочери, Раи. Путь был не из легких – Раечка была страшна, неприветлива и забита, мимо людей пробегала, опустив глаза и напялив платок по самые брови. Даже Николай и тот плевался, говоря о дочери:

– И на кой черт, господи, ты мне такую уродину послал? Вот взять Васятку, Маньку, Соньку иль же Танюху, тоже моя кровь, а каки красавицы!

И все же Федул рискнул. Полгода он вылавливал девку возле колодца, у магазина караулил, под окна малину приносил – почему-то малина только у Семеновых произрастала. И Рая сдалась. Сначала стала в окошко выглядывать, Федула поджидать, а когда тот подходил, окно захлопывала и больше не высовывалась. Через месяца два первый раз с ним заговорила, а через пять месяцев первый раз на свидание вышла. А уж потом все, как по маслу, покатилось. Слушала его девчонка, раскрыв рот, и всему верила. Вместе с Федулом они мечтали, как унесутся в город, устроят себе дом и будут жить, как богачи – только и делов, что на работу сбегать, а потом тебе и кино, и базары большие, и, даже страшно сказать, ресторации! Только в одном беда – не на что им в городе проживать, денежек бы… До Раисы туго доходило, или представлялась девка, но Федул измучился, пока объяснил, что надо делать – надо выследить Кольку, куда он богатство прячет. Клад у него забрать, не все ему баб побрякушками тешить, и сразу же сбежать в город.