Вампилов - Андрей Румянцев

О другом фильме, посмотреть который зазвал своего товарища Вампилов, рассказал Дмитрий Сергеев. Уже одно то, что разные авторы мемуаров считали нужным упомянуть, какие новинки кино советовал им не пропустить Александр, показательно: его художественные пристрастия были необычны, значительны. Очередным фильмом, на который Вампилов пригласил Сергеева, была греческая экранизация пьесы Эврипида «Электра». Мемуарист написал о совместном походе в кинотеатр:

«На редкость удивительная постановка — блистательное соединение сценичности действия и экранной достоверности. Не так уж много хороших фильмов поставлено по пьесам, даже прекрасным. Либо выпирает неуместная на экране сценичность событий и действия, либо все задавливает тяжеловесная реалистичность бытовых подробностей. Перед постановщиками такого фильма стоит почти невыполнимая задача: соблюсти правдоподобие, какого требует экран, и сохранить условность сцены. Постановщики “Электры” достигли этого.

На дневном сеансе было много подростков. А фильм не для них, его нельзя смотреть как боевик. И тут сценическая условность, понятная не всякому зрителю и вовсе не доступная подростковому восприятию. В зале шумно, не к месту раздавался смех.

Когда фильм закончился и мы вышли на улицу, Саня вздохнул:

— Дети убивают маму — им это смешно. Очень смешная сцена.

О фильме Козинцева “Гамлет” Саня хотел написать рецензию в местную газету. Не знаю, написал ли. О сцене на кладбище он говорил:

— Одно дело, когда зритель видит череп в руках у актера на сцене и актер обращается к этому черепу: “Бедный Йорик”. Для театрального зрителя, даже в первых рядах партера, это условный череп. А в фильме череп подлинный. Сцена коробит».

Это замечания театрального человека. Замечания, которые он произносил просто, как другой — свое мнение о бытовом случае. Можно было еще раз убедиться в том, что искусство драмы во всех его проявлениях обдумывалось Вампиловым постоянно и всесторонне.

* * *

Хотя занятия на Высших литературных курсах начались с 1 сентября, Вампилову сделали исключение: он начал учебу в феврале. В начале месяца он еще в Иркутске. Об этом говорит короткое письмецо, присланное Е. Якушкиной: «Дорогой Саша! Почему Вы молчите? Я не получила от Вас ни одной строчки! Здоровы ли Вы? Комиссаржевский прочитал “Прощание”, но считает, что пьеса не для нашего театра. Я лично говорила с Эфросом, и он мне обещал прочитать эту пьесу. С Симуковым не вижусь, т. к. снова болела… Когда Вас ждать в Москве? Как 3-я пьеса? Привет маме. Обнимаю. Ваша “литконсультантша” Елена Якушкина».

Очередная полуторагодичная учеба в Москве была мало похожа на предыдущую, пятью годами раньше. Тогда он был писателем начинающим, в громких литературных кругах новичком. Ему сопутствовали надежды, а они, как известно, всегда радостны и необременительны. Теперь он уже знал тяготы профессии, предполагал, какие вериги и оковы предстоит нести. Но выбор сделан. И первые вешки на пути уже поставлены.

Сокурсник Александра, молодой драматург из Молдавии Серафим Сака, оказавшийся позже переводчиком вампиловских пьес на родной язык, оставил записки о совместной учебе. В первые дни занятий он не выделял сибиряка и в воспоминаниях о нем чистосердечно подчеркнул «обыденность», неприметность своего сверстника. Может быть, такие свидетельства, не подправленные поздней переоценкой, и привлекают нас прежде всего:

«Хочется вспомнить живой облик драматурга, который с течением времени обретает то некую загадочность, то ослепительно-ярко высвечен, да так, что едва различимы живые черты…

Впервые мы увиделись… в шумных кулуарах общежития Московского литературного института имени Горького, когда он был очень скромным и юным литератором, еще не предвещавшим последующих театральных побед…

У Вампилова… был несравненный дар… — не встревать в словесные перепалки или профессиональные схватки, предоставляя событиям развиваться своим чередом, покуда не наступит минута, когда он произносил свою реплику — как правило, тонкую и разящую. И эта короткая реплика ставила всё на свои места. Говоруны прикусывали язык, спорщики умолкали. А он, признанный или непризнанный победитель, — снова как бы уходил в себя.

Случалось, он отсутствовал на курсовых занятиях целыми днями, иногда неделями. Некоторые замечали его отсутствие, большинству до этого не было никакого дела. И когда он появлялся снова такой же улыбчивый, после напряженного труда в своей комнате, где он вел нескончаемый диалог со своими персонажами, умел увидеть их такими, какими не видели их драматурги до Вампилова, — после таких возвращений он выглядел усталым, изможденным, готовым по-братски протянуть руку.

Несомненно, Вампилову выпадали и минуты разочарований — кто их не испытывал, тому вряд ли суждено вообще что-либо испытать. Но он не принадлежал к тому распространенному типу литератора, который с поразительной легкостью приступает к письму. Только боль или радость более крупные, чем те, к которым мы привычны, трогали его. Отказ, — а их немало изведал он за недолгий срок своего хождения по земле, — мог огорчить его, но не изменить. Безусловное признание, — не испытывал он недостатка в этом нектаре, — могло его порадовать, но не осчастливить. Давняя дружба увлекала его, он с душевной теплотой говорил о своих сибиряках, которые лишь позже откроются миру в его пьесах, но права старой дружбы не лишали его новых привязанностей и знакомств».

На «права старой дружбы», которую свято хранил Вампилов, рассчитывали многие его знакомцы. Говорим «знакомцы», потому что не нам определять, кто был для него другом, кто добрым товарищем, а кто приятелем или просто земляком. Но все же очень многие испытали его сердечное участие в своей жизни, многих согревал он своим неизбывным теплом. Ольга Михайловна написала о муже:

«Он… всех любил, да иначе было невозможно, верно, потому, что не было человека более любящего и понимающего жизнь и людей. Думаю, что с этим согласятся его друзья, которым он был верен до конца, — все, что касалось друзей, их проблем, их жизни, было для него свято. Осталось ощущение радости от того, что он стольких любил, стольким помогал, столько успел сделать добра, как бывает у тех, кому мало суждено прожить…»

Близость к издательствам, журналам, театрам, которая открылась для Вампилова в московские два года, он старался в равной мере использовать и во благо своих товарищей по «писательской стенке». «Часто он приходил с друзьями-иркутянами, молодыми прозаиками и драматургами, — писала Е. Якушкина. — И тогда “пенал” превращался в “наше сибирское землячество” (я сама родилась в Томске), центром которого был Саша. У него было удивительно высокое понятие о дружбе, о долге перед товарищами, о тех обязательствах, которые она налагает. Как всегда, он не декларировал это, а только действовал и поступал согласно своим убеждениям. Он всегда заботился о друзьях, стремился им помочь. Часто приносил рассказы и повести друзей и просил их прочитать. “Вы слишком строги, — говорил Саша, — он человек способный, только слишком рано почувствовал себя литератором”. Или: “Рассказ неплох, вот увидите, как он следующий напишет”, и редко ошибался».