Пусть любить тебя будет больно - Ульяна Соболева

То самое начало, когда можно было еще бежать без оглядки и не позволить себе вспорхнуть слишком высоко, зная точно, как больно потом будет падать. Начало, которое уже тогда было похоже на торнадо, сметающее на своем пути стыд, совесть, принципы, дурацкую мораль, навязанную обществом.

Только я бы ни за что не отказалась ни от одной секунды, проведенной с Русланом. Даже от самых болезненных и невыносимых. Это все мое. Принадлежит только мне, и я бы все сделала точно так же. Я бы снова выбрала его. У любви нет пола, нет возраста, нет расстояния. Она существует вне измерений, логики и рамок. Ей плевать на все границы. Она ломает запреты, как тонкое стекло, оставляя порезы и шрамы. Она сметает стихийным бедствием все, к чему привыкаешь, и создает новую вселенную среди полнейшего хаоса твоего прежнего мира.

Тряхнула головой, возвращаясь из воспоминаний обратно на ярко освещенную станцию к подъезжающему поезду. Толпа нервно и лихорадочно хлынула по вагонам, и я вместе с ней.

Наверное, это не зависело от меня, но я посмотрела в окно. В каком-то идиотском и совершенно сумасшедшем ожидании, что увижу его там… как когда-то, и на мгновение мне показалось, что я брежу.

Я не могла и не должна была заметить его. Слишком много людей. Но это ожидание или обман зрения… или чертовы галлюцинации. Но я видела. Вцепилась в поручень, вглядываясь в силуэт парня, расталкивающего людей, перепрыгивающего через ступени. Просто похож. Всего лишь похож. А сама, тяжело дыша, вцепившись в поручень, слежу за ним глазами.

Я перестала дышать. Именно ни одного вздоха. Дыхание перехватило, как только узнала. Не могла не узнать. Это внутри. Там уже все дрожало и гудело, как натянутые провода с потрескивающими разрядами электричества. Любое «не верю» уже разъело панической, бешеной радостью и диким ощущением полета с высоты.

Он заскочил в другие двери в противоположном конце вагона, и я, толкнув кого-то, пошла навстречу. Где-то внутри клокотало: «Тебе кажется! Ты с ума сходишь!», но я уже ничего и никого не видела, продиралась сквозь толпу, не реагируя на злые окрики, наступая кому-то на ноги с автоматическим: «Простите! Извините!»

Пока не увидела его и не остановилась. Ни одного вздоха опять, и глаза уже не печет, а жжет, а я моргнуть не могу. Глотаю, а в горле пожар. Я бы не могла сказать ни слова, даже если бы хотела закричать. И я хотела, даже схватилась за горло. Первый вздох – и начинаю задыхаться.

Не вижу его всего… только глаза. Только взгляд. Отчаянно-дикий, сумасшедший, как у психопата. Мне кажется, у меня сейчас точно такой же. Приближается ко мне. Я чувствую, как подбородок дрожит, и я поручень сжимаю так сильно, что уже не чувствую пальцев. Они онемели.

Подошел совсем близко, я на лицо посмотрела и ослепла. То ли слезы мешают, то ли темно везде, и сама не понимаю, как руку тяну, трогаю скулы колючие. Он не мешает, только сам в глаза смотрит.

Я не знаю, сколько мы так ехали. Молча. Глядя друг другу в глаза. Мимо нас люди проходят, толкая меня и его, а я то снова слепну, то жадно пожираю взглядом каждую черточку: впалые щеки и круги под глазами, и волосы коротко остриженные, лихорадочный блеск глаз.

Мир вокруг растворился, его разъело на невидимые атомы. Все вокруг черно-белое… и только он цветной. Яркий. Настоящий. Живой.

– Куда мне теперь пластырь наклеить? – сама свой голос не узнала, продолжая трогать его лицо до изнеможения, до какой-то лихорадочной потребности касаться и касаться, а он вдруг улыбнулся и руку мою перехватил, положил к себе на грудь. От его улыбки мне захотелось разрыдаться.

– Наклей сюда… сможешь? – у самого голос сорвался.

Кивнула и медленно голову ему на грудь склонила, а под щекой сердце бьется слишком громко, заглушая шум собственной, особой музыкой.

Чувствую, как волосы перебирает и запах вдыхает, целует пряди. Прижалась к нему сильнее и глаза закрыла.

– Не умею без тебя, – снова голос свой не узнаю… да это и не важно.

– Не умеешь!

– Не могу!

– Знаю. Не можешь.

– Почему? – спросила то ли у него, то ли у себя.

– Не знаю. Два года у себя спрашивал – почему? Но так и не понял.

Прижалась сильнее, захотелось срастись с ним в одно целое, просочиться через кожу невидимыми нитками, пришить себя к нему. Чтоб больше не мог вдали от меня.

– Не понимай. Когда поймешь – это уже будет не про меня.

– Не хочу понимать, – сжал до хруста, впился в волосы, сильно прижимая к себе, – любить тебя хочу, все хочу, заново хочу. Сначала. Вот с этого момента и по-другому. Дашь мне шанс?

– Нет.

– Ни единого? – больно волосы перебирает, то сжимая, то поглаживая хаотично, словно сам на грани какого-то срыва.

– Ни единого. Ничего не заканчивалось, чтобы начинать сначала. Просто продолжай, где остановились. Все мое. Все, что было, мое. Не откажусь ни от чего. Ни от одного кусочка нас. Ни от одной секунды с тобой.

Вдруг поднял мое лицо, обхватив обеими руками:

– Я писал. Не отправил ни одно, но писал. Каждый день мысленно писал тебе письма. Я точку не мог поставить. Понимаешь? Я боялся написать и поставить точку.

– Я их не ставила никогда, – тереться о его ладонь щекой, закатывая глаза от наслаждения и тут же открывая, чтобы смотреть на него.

– Ни одной?

– Ни одной.

Гладит мои щеки большими пальцами, а я тону в его отчаянном безумном взгляде. Лихорадочном, как под наркотиком.

– Значит… сын у нас?

Слегка кивнула и проглотила слезы… а они сами по щекам потекли.

– Прости меня.

Сама спрятала лицо у него на груди.

– Не говори «прости». Не нужное. Лишнее. Просто пойдем дальше. Вместе.

– Доверяешь?

– Я научусь снова.

Металлический голос объявил конечную станцию, и мы вышли из вагона.

– Поехали домой, – тихо попросила, а он мои руки целует.

– Я дома. Увидел тебя, прижал к себе и понял, что дома.

– Пусто без тебя.

– Я вернулся. Я всегда возвращаюсь.

– Ты не обещал. В этот раз.

– Не обещал… но я невыносимо домой хотел. К тебе хотел, Оксана.

Да, я не писал ей письма. Я их говорил про себя. Говорил с ней каждый день и каждую ночь. Вокруг грязь, дно, болото, а я о ней думаю, и жить хочется дальше, только потому что она есть.

Не открывал её письма. Ни одного. Боялся – сорвусь. А я решение принял. Самое верное и самое неэгоистичное за всю свою жизнь. С мясом отодрал и не хотел резать на живую незатянувшиеся шрамы. Взаперти многое переосмысливаешь. Время думать есть. Слишком много времени. И у меня как посттравматический синдром: перед глазами дети на складе, взгляд Оксаны там, возле трупа Нади, и слова её, чтоб лучше умер и не возвращался к ним никогда. У меня эти кадры на перемотке. Только три и в одном и том же порядке. С осознанием, насколько она права, и пониманием, что мог их всех потерять.