В футбольном зазеркалье - Николай Кузьмин

– Псих какой-то… Да?

В углу образовалась возня, гневное пыхтенье. Кого-то там стали удерживать, ловить за плечи. Столик опрокинулся, ронялись стулья. Человек за стойкой проворно убирал с прилавка все, что бьется.

«Эх, Матвея бы Матвеича!» – успел подумать Скачков.

Все же до скандала дело не дошло, не дали полицейские. Здесь энергично и умело повел себя Иван Степанович. Некоторое время полицейский (распирающие плечи, брюки в обтяжку, перчатка на широком запястье расстегнута) по-воловьи перетирал жвачку и слушал без всякого выражения. Горлана с есаульским раскатом он узнал сразу же и теперь хотел разобраться: не обычная ли это пьяная междоусобица соотечественников? Но нет, на стороне одних были посольство, гербовые паспорта, трезвость, другие же… Тут полицейский сделал тяжкий вздох и с казенной скукой наложил карающую длань на ворот дрянного пиджака, ухватив его вместе со складками отощавшего загривка. Мотаясь коленками, нарушитель был вынесен наверх.

От происшествия осталось гадостное чувство. Хотелось запрокинуть руки, отряхнуться. Покуда добирались до гостиницы, Серебряков ворчал, ругая «ненормальных психов», а Скачков не мог забыть, что на единственном неопрокинутом стуле остался некто в мешковатой одежде, вперив неведомо куда опустошенные глаза, и, отвесив бледную губу, причитал и причитал по-русски:

– Боже мой… Боже ты мой!..

В вестибюле их поджидал Гущин, от нетерпения он похлопывал сложенной газетой по колену.

– Иван Степанович, ну где же вы? Надо встретиться с журналистами. Идемте, нас ждут.

И он увел Каретникова в небольшой бар, откуда в вестибюль наплывали клубы дыма и гомон голосов.

Происшествие в подвальчике никого не удивило. Ежегодно выезжая за рубеж, ребята часто сталкивались с бывшими соотечественниками, и встречи получались всякие. Решетников, например, рассказывал, что в Париже, на Елисейских полях, его удивила громадная очередь в кинотеатр: шел фильм «Война и мир» Бондарчука… А в каком-то году при поездке «Локомотива» в Африку, кажется, в Сенегале, к русским футболистам подошел чистенько одетый старичок и заплакал: для него, заброшенного так далеко от России, самой сладкой музыкой звучала обыкновенная русская речь.

Один Гущин, узнав, что произошло в кафе, пришел в необычайное возбуждение. «Я же вас предупреждал, я же просил!» Выражение его лица становилось час от часу все отчужденней. Вечером он не остался ужинать с командой, а уехал в посольство.

За ужином Арефьич потихоньку рассказал, что Гущин расстроен не только происшествием в подвальчике. Днем, после встречи с журналистами, он, оказывается, «очень крупно завелся» с самим Каретниковым. Иван Степанович зашел к нему в номер и попросил автобус, чтобы назавтра, после утренней разминки, поехать с ребятами в бывший концентрационный лагерь Маутхаузен. Гущин остолбенел. Послезавтра матч… какие могут быть экскурсии? Ему удалось побывать на тренировке австрийцев, он своими глазами видел, что это за команда. Один Фохт чего стоит… Так что никаких экскурсий. После встречи – пожалуйста. А завтра – ни за что!

Разговор представителя со старшим тренером будто бы принял острый характер. В конце концов Иван Степанович язвительно заметил, что он не берется спорить о тонкостях игры со специалистом, кажется, кандидатом наук, но он уверен, что если бы вопрос о победе решался по одним объективным показателям, то на поле незачем было бы и выходить, достаточно собраться где-нибудь в кабинете, подсчитать все «козыри» команд и – готово: той два очка, этой ноль или же каждой по очку. Но в том-то и дело, что кроме технической подготовки, сыгранности, персонального искусства игроков на весы победы бросается и кое-что другое, в особенности если речь идет о матчах за рубежом. «Уж вы поверьте мне!» – прибавил старый тренер и, оборвав неприятный спор, вышел из гущинского номера.

Все-таки последнее слово оставалось за старшим тренером, и Гущин с неохотой подчинился.

Завтрак прошел в молчании, только за столиком, где расположились Кудрин, Нестеров и Батищев, раз или два раздался несмелый подавленный смешок. Иван Степанович жевал равнодушно, мыслями он был где-то далею. На Гущина, сидевшего с каменным лицом напротив, он не смотрел – будто не замечал. Вчерашнее отчуждение продолжало нарастать.

Автобус для экскурсии стоял под бетонным козырьком подъезда. Впереди, один на сиденье, поместился Иван Степанович, разворачивал и бросал себе на колени свежие газеты. Вчерашняя встреча с журналистами мало что изменила в прогнозах на предстоящий матч. Мнение большинства сводилось к тому, что в ворота гостей влетит не меньше четырех мячей. Рассуждая о шансах «Локомотива», газетчики ограничивались тем, что упоминали о наказе болельщиков команды, с которыми игроки перед отлетом встретились в рабочем клубе.

Специально, нет ли, но все или почти все утренние газеты напечатали сообщение из Лондона о суде над бывшей «звездой» британского футбола, великим Томми Лаутоном. В редакционных сносках указывалось, что нынешний тренер «Локомотива» И. С. Каретников и Томми Лаутон встречались на зеленом поле в дни знаменитой поездки в Англию московского «Динамо». Оживившись Иван Степанович удобнее свернул газету и поманил к себе Матвея Матвеича.

На скамью подсудимых Томми Лаутон попал из-за нищеты. Пока были молодость, силы, он оставался кумиром зрителей. Отдав футболу двадцать лет жизни, «великий Томми» забил в ворота соперников свыше четырехсот мячей, двадцать три раза он выводил на поле сборную Англии. Но вот ушли годы, «звезда» закатилась. В поисках заработка Лаутон сменил множество профессий, распродал все свои призы. В отчаянии он подумывал броситься с моста в Темзу. Идти на улицу с протянутой рукой, как нищему, спортсмену не позволяла гордость. Чтобы спастись от суда, ему необходимо было достать всего семьдесят четыре фунта стерлингов, но хозяева клубов, которым он когда-то приносил сотни тысяч дохода, от него отвернулись, ни одна рука не протянулась помочь человеку, бывшему национальной гордостью британцев.

Забрав у Каретникова газету, Матвей Матвеич стал разглядывать снимок, на котором состарившийся футболист выглядел обыкновенным несчастным человеком в предпенсионном возрасте. Суд приговорил его к трехмесячному тюремному заключению. Массажист выдрал газетный лист и спрятал его в карман, чтобы привезти домой и показать старому Кондратьичу.

Тем временем со скоростью сто сорок километров в час автобус летел по серой влажной магистрали. Вот он вымахнул на горб старинного моста через Дунай и по спирали асфальтированного серпантина устремился вверх, сквозь зеленый массив горного леса. Лес оставался лесом, – зеленым, влажным, слегка согретым поднимающимся солнцем, но Дунай, когда-то штраусовский, голубой, сейчас выглядел маслянисто-серым, отравленным отходами заводов, – клоака, а не река.

Серебряков, заметив взгляд Скачкова, большим пальцем указал на мутные волны справа от дороги и разочарованно покачал головой.

Дорога сделала замысловатую петлю по косогору и вдруг деревья расступились, автобус вырвался из леса и как бы повис в голубоватом утреннем просторе неба. Кругом было светло, солнечно и только впереди, куда надо было идти пешком, виднелась серая стена с кокетливыми каменными башенками по углам.