Вергилий, нет! - Моник Виттиг

Манастабаль, моя проводница, показывает мне на осужденные души, которые держатся немного поодаль, с таким видом, словно забыли, что они здесь делают, механически топчась на месте, качая головами и бормоча, и в какой-то момент бормотание становится таким громким, что заглушает наш разговор. Приходится вмешаться, и мы идем к осужденным душам. Именно на меня они набрасываются с упреками, и мне приходится выслушивать оскорбления вроде:

(По какому праву, чужачка, заставляешь меня терять здесь время - ты, которая даже палец о палец не ударила? Ты разве не видишь, что я теряю здесь время с самого прибытия поезда? Прямо с того момента я опаздываю!)

Одна из них, вынимая из кармана большие круглые наручные часы, смотрит на циферблат и говорит:

(К тому же и поезд опоздал на десять минут!)

И, произнеся это, она начинает плакать горючими слезами. Но когда я пытаюсь ее утешить, она плюет мне в лицо и кричит:

(Ты из Кастро, по твоей роже видно! Ах, веселая жизнь! А у меня нет даже минутки, чтобы всплакнуть о ней!)

Потом снова принимается бормотать сквозь зубы, глядя перед собой застывшими глазами. И после того, как я выслушиваю всех присутствующих, одну за другой, мне кажется, что мне несколько раз подряд рассказали одну и ту же историю. В отличие от других кругов ада, где насилие по отношению ко мне не прекращается, присутствующие здесь забывают о том, что оскорбили меня, едва ли не в тот же самый момент. Их тягостное бормотание тут же возобновляется. Они трясут головами и посасывают свои десны с отвратительным шумом. А когда я повышаю голос, чтобы привлечь их внимание, они снова начинают стенать, говоря:

(Теперь и ты ко мне пристаешь! Ты разве не видишь, что я и так безнадежно занята? Отправляйся бить баклуши на седьмое небо, если хочешь! Я лишена даже этой привилегии!)

От того, что мне удается уловить из ее бормотания, у меня в прямом смысле волосы становятся дыбом - на голове и на всем теле. Я скорее была бы рада увидеть искусно сделанные автоматы, и услышать, как они беспрестанно бормочут о каких-то обязательствах, из которых одни еще более рабские, чем другие. Служить, служить, служить - вот все, что их занимает, и их сомнамбулическое состояние лишь ненадолго прерывается моими воплями. Мое сердце обливается кровью. Я спрашиваю Манастабаль, мою проводницу - неужели рабские обязательства бесконечны? В конце концов, несмотря на ее предостерегающие знаки, я перестаю сдерживаться и взрываюсь:

(Когда-нибудь вы поймете, жалкие создания - чтобы с большим успехом нести свое ярмо, вы, не колеблясь, давили, затаптывали насмерть и разрывали на части себе подобных и превратили этот вокзал в скотобойню! Воистину справедливо, что быть рабом - означает быть преступником! И, как будто вам недостаточно одного старания как можно лучше выполнять свой рабский долг, вы еще и постоянно твердите о нем во всех подробностях - что вы уже сделали и что еще должны сделать. Неужели вы настолько замкнулись в своей рабской плоти, что ни одно слово из внешнего мира не достигает вас? Так идите же и сгиньте всей толпой под колесами локомотива!)

С этими словами я быстро удаляюсь, ни разу не обернувшись, чтобы посмотреть, следует ли за мной Манастабаль, моя проводница, и с тоской думая о том, что никакого взрыва возмущения, даже ни единого слова протеста не прозвучало в ответ на мою суровую проповедь.

Мы с Манастабаль, моей проводницей, сидим на берегу реки Ахерон. Вода, в которой мы полощем босые ступни, теплая. Оттуда поднимаются серные испарения, которые сгущаются в красно-желтые облака над поверхностью воды и над полями; порой в них сверкают молнии. Я дышу во всю силу легких, чтобы заглушить гнев и страдание. Манастабаль, моя проводница, говорит:

(После того побоища, которое устроили души на центральном вокзале, ты убедилась в том, что абсолютной этики не существует. Я наставляю тебя по пути в ад, делясь наиболее глубокими своими познаниями, чтобы углубить и твои; но это не дает тебе никакого права вершить правосудие над теми душами, которые мы встречаем. Ты можешь, если хочешь, сколько угодно наслаждаться тем, что ты опустошена, как оболочка жареного каштана, и говорить, что это хорошо. Я сама приветствую каждый день, который видит меня свободной. И раз уж обладаешь такой привилегией, негоже пользоваться ей для того, чтобы еще больше унижать несчастные создания, которые ее лишены. Потому что эта привилегия столь непомерна, что нужно постараться простить ее себе, и обращаться к проклятым душам можно лишь с одной целью - заставить их вырваться из преисподней любой ценой. И дело это - само по себе столь же благое, как и любой труд, поскольку всякая свобода временна и сохраняется лишь такой ценой.)

При этих словах меня охватывает гнев, потому что я вспоминаю давку на вокзале и куски мертвых тел под колесами поезда. Я говорю:

(Можешь вещать в свое удовольствие, Манастабаль, моя проводница. Как всегда, ты весьма спокойна, и день ото дня я удивляюсь этому все больше и больше. Я же так устроена, что раболепие не вызывает во мне ни малейшего сочувствия. Я бы изблевала его из себя, если бы смогла поставить себя на место любой из тех, кому оно свойственно. Но поскольку этого я не могу, то мне приходится сдерживать злобу, которая толкает меня на жестокое обращение с душами, для которых это всего лишь пустой звук. Ну да, часто я так сильно злюсь на них, что - клянусь тебе, Манастабаль, моя проводница - у меня просто дым валит из ноздрей! Все твои аргументы тщетны - я по-прежнему считаю, что для них было бы лучше быть мертвыми. Да, смерть -освобождение, когда деградация доходит до такой степени!)

Кажется, Манастабаль, моей проводнице, нравится прибегать к логике в последнюю очередь, потому что она говорит:

(А разве они не мертвые?)

Я отвечаю:

(И все-таки нужно ли, чтобы они умирали именно так? Скотобойня - и то менее ужасное зрелище! Ты слышала крики? Ты видела куски тел, эти отвратительные останки, наполовину сожранные собаками?)

Когда я это говорю, зубы у меня начинают стучать, а грудь и голова едва не разрываются от боли. Однако я не спешу пуститься вплавь, чтобы забыть, кто я, с кем, где и для чего, ибо Ахерон - река забвения, и Манастабаль, моя проводница, считает, что мне полезно окунуться в его воды. Но я не могу сказать ей спасибо за эту благотворную процедуру, потому что, как только я сливаюсь с водяными струями, она тут же становится для меня незнакомкой, идущей вдоль берега вровень со мной. И когда она начинает делать мне знаки, я лишь кричу в ответ что-то дружелюбное - на всякий случай. Но когда я в самом счастливом расположении духа переворачиваюсь на спину, меня внезапно выхватывают из воды - я тщетно отбиваюсь руками и ногами - и выбрасывают на берег, где я падаю, обессиленная. И слышу яростные вопли незнакомки:

(Ты опять едва все не испортила! Еще немного - и тебе пришел бы конец! Разве я тебе не говорила, чтобы ты окунулась и сразу же вышла на берег? У меня уже достаточно хлопот с тобой, Виттиг! Избавь же меня от них! И что меня больше всего раздражает - все мои предупреждения для тебя пустой звук! Быстро же ты все забываешь!)