На бывшей Жандармской - Нина Васильевна Цуприк

он опустел, Степан вызвался сбегать за кипятком.

— Уважительный парень, — заметил один из грузчиков. Кто-то угукнул, кто-то мотнул головой. Видать, новичок всем пришелся по душе.

После чая «до седьмого пота» потянуло полежать на широких нарах. Все равно делать нечего: до поезда оставалось больше трех часов. По кругу пошли кисеты с самосадом.

По теплушке поплыли волны махорочного дыма.

— Работа у вас — не бей лежачего. Грех жаловаться, — снова заметил Степан, разваливаясь на нарах между грузчиком и казаком.

— Мы и не жалуемся. Живем, хлеб жуем. Шестнадцати рублей на чай, сахар хватает.

— Как это шестнадцать?! — встрепенулся Степан. — А мне почему четырнадцать назначили?

— Спервоначалу и мы так получали. Потом добавили. А не согласный, сходи в контору, там разобъяснят.

— И пойду! Думаете нет? Силы у меня не меньше, спина не уже, чем я хуже? Надо по справедливости.

— Во-во, сходи. Там тебе по загривку дадут, — пробкой отседова вылетишь. На твое место, знаешь, сколько охочих? — добродушно подтрунивали грузчики над новичком.

Казаки только слушали и посмеивались.

— Ладно, поработаю. А надоест, в казаки подамся. Примете, казачки? А?

— Думаешь, у нас-то слаще? Калачики на березах висят? Не-ет, брат, та же горькая редька, — махнул рукой пожилой казак с обвислым, как мочалка, чубом.

— Верно, дядя Илья, редька и есть, — поддержали пожилого казаки.

— Еще и на житье жалуетесь! А у самих кони — чистые звери. Нашему брату такие и во сне не снились.

Последними словами Степан будто плеснул керосину в огонь. Казаки, которые развалились на нарах подремать, привстали, замахали руками.

— Дык что он, конь-то, кормит, что ли?

— На него всю жизнь и работаем.

— Его не запряжешь, пахать на нем не поедешь…

— Намедни отправился я на своем Каурке травки для него же покосить. Увидал атаман и такую мне задал баню, что небо с шапку показалось: «По какому такому праву строевого коня в телегу запрягаешь? Он должен только под седлом ходить. Это что темляк при шашке, то и конь при казаке».

— Так что, паря, свой в стойле, а как пахать, за чужим в люди иди.

— В какие это люди? — поинтересовался Степан.

— К богатым казакам. К кому больше?

— Либо к самому атаману. Наш сроду не откажет. «Берите, говорит, когда надо. Только строевого берегите». Он у нас добрый.

— Так задаром и дают коней?

Казаки загалдели еще громче.

— Кто сказал, что задаром? Ишь ты!

— Намолотишь осенью два воза пшеницы, так один сам ешь, а другой за лошадку отдай. Такой закон.

— К весне хоть кулаки грызи…

Казаки выговорились. Наступила тишина. Только сильнее запыхали трубки и самокрутки.

— Да-а, — задумчиво протянул Степан. — Видно, бедному человеку везде клин да яма. Вот я здесь человек новый, а гляжу и диву даюсь: сошлись в одном закутке рабочие люди и казаки. Лежите на нарах вповалку, закуриваете из одного кисета. И ничего. Вроде братья родные. Верно я говорю?

— Как не верно? Верно. Нам делить нечего.

— И я про то же толкую, нечего делить. Но вот чего я не пойму своим тупым топором, — при этом Степан выразительно постучал себя пальцем по лбу, — и вас хочу спросить. Почему так получается: то водой не разольешь, а как стряслась какая заваруха, казак сразу за шашку хватается и тому же, с кем делил хлеб-соль, из одного кисета закуривал, — голову готов снести. Скажите, почему такое?

— Почему да почему… Вот пристал, как банный лист, — проворчал старый казак. — Мы люди казенные, государевы. Нам что прикажут, то и должны исполнять.

— Чего там! Попробуй атамана ослушаться — в пыль сотрет и по ветру пустит, — подхватили казаки.

— Что верно, то верно. Если один ослушается, плохо ему будет. А ежели вся казачья беднота, во всех станицах, да еще враз, как один? Ну что бы атаман с вами сделал? А? — обратился Степан к молодым казакам, которые слушали особенно внимательно. Те переглянулись, очевидно, с трудом представляя, что бы стал делать атаман их станицы, оказавшись в таком дурацком положении.

— Это ты к чему салазки нам тут загибаешь? Поди-ка тоже из этих, из большевиков? — догадался пожилой, которого называли дядей Ильей.

— Я человек простой, из рабочих. Капитал у меня весь со мной. Вот он, — Степан протянул большие жилистые руки. — Работают они с малолетства, горы перевернули. А толку что? Хозяевам барыши в карман, а нам одни мозоли. И думаю я, братцы, а ежели бы всем рабочим, всей бедноте стать хозяевами… А? Вот бы жизнь пошла! Идешь по земле, а она вся твоя. И лавки с товарами твои… И фабрики, заводы твои… Шапку ни перед кем ломать не надо, сам себе хозяин.

Степан говорил, попыхивая цигаркой, а казаки молчали. Дальние подвинулись поближе, чтобы лучше слышать. Грузчики удивленно переглядывались: откуда такой говорун в их артели объявился? Только Афанасий прикрыл глаза, будто задремал.

Скрипнула дверь теплушки. Появление заводского рассылки никого не удивило. Чуть не каждый день ему приходилось относить срочные пакеты в станционное почтовое отделение, а то и прямо к почтовым вагонам.

Николка с почтением поклонился и стал оглядываться, разыскивая Афанасия. Но вместо него увидел Степана, заводского кузнеца. Только хотел Николка поздороваться, как его окликнул Афанасий:

— Николай Николаич? Давай сюда твои депеши. Сегодня отправим, так и скажи конторщику, — Афанасий подмигнул парнишке и положил письмо в почтовый мешок. Оба стояли спиной к нарам, и никто не заметил, как он сунул в конторскую книгу тугой пакет.

— Передашь тому, кто послал. Беги. Степана ты здесь не видел. Понял? — шепнул он и, обхватив Николку за плечи, подтолкнул к двери. Потом вытер вспотевший лоб рукавом. Николка кивнул головой и сбежал по ступенькам.

Всю дорогу он думал про Степана. Опять какая-то тайна… Эта самая… «политика». Но раз говорят не видел, стало быть, не видел. Жаль только, что Степан ушел с завода. Уж больно хороший человек… С гармошкой.

…Любил Николка играть. Когда в школе учился, все к Веньке Рогову бегал, сыну богатого шорника. Венька был старше его: без конца оставался на второй год. Вот Николка и помогал ему в учении и рад-радехонек был, когда разрешали поиграть на Венькиной тальянке. Шорник, слушая его игру, не раз выговаривал сыну:

— Обскачет тебя Николка, как есть обскачет. Вот наденет щиблеты, манишку с бантиком и будет в кабаках играть. Талант…

После смерти отца и матери парнишка больше у Веньки не бывал.

Очень обрадовался Николка, когда Степан проговорился при нем:

— Багажу у меня — никому не покажу. Да и показывать нечего: я да гармошка.

— Своя?! — не выдержал Николка.

— А как же! Тульская двухрядка. А ты,