Легкие шаги безумия - Полина Дашкова

Тайна распирала его изнутри, но он понимал – это оружиеодноразового действия. Скажи он один раз матери, и тайны уже не будет. Носказать так хотелось – пусть не матери, но хотя бы кому-то одному из троих,связанных этой тайной накрепко. Хотелось потешиться чужим взрослым испугом.

Однажды он не выдержал. Встретив соседку на лестнице, онтихо и внятно произнес ей в лицо:

– Я все знаю. Я видел отца и тебя. – Что ты знаешь, Венечка?– вскинула тонкие бровки соседка. – Я видел вас в постели, как вы… – Он хотелпроизнести известное матерное слово, но не решился. Нежное личико немноговытянулось. Но того эффекта, которого Веня ожидал, не получилось. Она, конечно,испугалась, но не слишком.

– Я все скажу матери, – добавил он.

– Не надо, Венечка, – тихо попросила девушка, – никому отэтого не станет легче.

В ее круглых карих глазах он вдруг с удивлением обнаружилжалость. Она глядела на него с состраданием. Это было так неожиданно, что Венярастерялся. Она его жалеет, а не боится.

– Знаешь что, – предложила девушка, – давай с тобой спокойновсе обсудим. Я попробую тебе объяснить. Это трудно, но я попробую.

– Хорошо, – кивнул он, – попробуй.

– Но только не здесь, не на лестнице, – спохватилась она, –хочешь, погуляем немного, дойдем до парка. Смотри, какая погода хорошая.

Погода действительно была замечательная. Стояли теплыемайские сумерки.

– Понимаешь, Венечка, – говорила она, пока они шли к парку,– твой отец – очень хороший человек. И мать хорошая. Но она для него слишкомсильная, слишком жесткая. А каждый мужчина сам хочет быть сильным, поэтому тыотца не суди. Ты ведь умный, Венечка. Всякое в жизни бывает. Если ты боишься,что я разрушу вашу семью, так я не претендую на это. Я просто очень люблютвоего отца.

Она говорила, Веня молча слушал. Он пока не мог разобраться,что творится сейчас в его душе. От сладкого запаха духов кружилась голова. Насливочно-белой Ларочкиной шее быстро пульсировала голубоватая жилка.

– Если ты скажешь матери, она не простит. Ни его, ни меня.Она просто не умеет прощать, поэтому тебе и отцу так тяжело с ней. А ты,Венечка, должен учиться прощать. Без этого жить нельзя. Я понимаю, в твоемвозрасте очень трудно…

Вокруг не было ни души. Ларочка говорила так горячо ивдохновенно, что не глядела под ноги. Из земли торчали толстые корни старыхдеревьев. Споткнувшись, девушка упала, растянулась на траве. Клетчатаяшерстяная юбка задралась, обнажив края капроновых чулок, розовые резинкиподвязок, нежную сливочно-белую кожу.

Не дав ей подняться, Веня обрушился на нее всей своейсильной, жадной пятнадцатилетней плотью. Он стал делать с ней то, о чем смачнои подробно рассказывали одноклассники, что видел он сам дома, метельнымфевральским днем, на родительской койке.

Ларочка закричала, но он успел зажать ей ладонью рот и нос.Она брыкалась, извивалась под ним, она начала задыхаться. Не давая ей не толькокричать, но и дышать, он умудрился перевернуть ее на спину, разжать коленом еебедра, стиснутые до дрожи.

Она сопротивлялась изо всех сил, но Веня был крупнымподростком, он был на голову выше своей пухленькой, маленькой жертвы. Не даромон имел пятерку по физкультуре, не даром был чемпионом школы по акробатике, моготжаться на турнике пятьдесят раз без передышки и досрочно сдал нормативы ГТО.

Он даже удивился, как легко и быстро все у него получилось.Поднявшись и застегнув пуговицы ширинки, он взглянул на распластанное, словнорастоптанное на траве тело. В густеющих сумерках он разглядел красные следысвоих пальцев на нежном круглом личике. На долю секунды мелькнула трусливаямысль, а вдруг она умерла? Но тут же, словно в ответ, он услышал слабый,жалобный стон.

– Не надо никому говорить, – спокойно произнес Веня, –никому от этого легче не будет. Ты должна учиться прощать, Ларочка. Без этогонельзя жить.

Развернувшись, он быстро зашагал прочь, домой. Перед тем каклечь спать, он выстирал все, что было на нем надето, – брюки, фланелевуюковбойку, теплую трикотажную фуфайку и даже трусы. Ему казалось, что вещипропитались запахом сладких дешевых духов.

Через несколько дней он услышал, что Ларочка бросила свойтехникум, завербовалась на целину. Ее пожилые родители, соседи из квартирынапротив, тоже вскоре исчезли. Говорили, будто они переехали в другой город,чуть ли не в Целиноград. Но Веня к разговорам не прислушивался. Ему было всеравно.

Москва, март 1996 года

Катя Синицына проснулась от долгого настырного звонка вдверь. Она обнаружила, что лежит на ковре в большой комнате, в старом драномхалате, накинутом на голое тело.

– Митька! – громко позвала она. – Ты оглох, что ли? Дверь неможешь открыть?

Она встала, пошатываясь, побрела в прихожую. Звонокпродолжал надрываться. Не зажигая света, не спрашивая, кто там, Катя распахнулавходную дверь, которая оказалась незапертой.

– Чего трезвоните? Не видите, открыто? – недовольно спросилаКатя мужчину, стоявшего на пороге.

Войдя в прихожую, заперев за собой дверь, мужчина щелкнулвыключателем, взял в ладони Катино лицо и внимательно посмотрел в глаза.

– Катюша, деточка, тебе нельзя сейчас быть одной, – ласковосказал он, – умойся, оденься, поехали к нам.

Только тут Катя окончательно проснулась, уставилась нанеожиданного гостя, узнала в нем своего свекра, Митькиного отца, МихаилаФилипповича Синицына, и горько заплакала.

– Да, деточка, ты поплачь, – он погладил ее по стриженымрыжеватым волосам, – ты поплачь, станет легче. Оля совсем не может плакать,мама с бабушкой тоже, и я пока не могу. Все внутри горит огнем, жжет, нопоплакать не получается.

– Я сейчас, – Катя высвободилась из-под его руки, шмыгнуланосом и растерла кулаком слезы, – вы подождите, я сейчас оденусь. Вы здесьподождите. – Она указала на низкую скамеечку в прихожей, скользнула в комнату изахлопнула за собой дверь, прямо перед носом у Михаила Филипповича.

Он не обиделся. В прихожей так в прихожей. Разве можнотребовать от бедной девочки вежливости после того, что ей пришлось пережить?Видно ведь, она в ужасном состоянии Все в ужасном состоянии, разве можнообращать внимание на такие мелочи?

Михаил Филиппович изо всех сил старался не думать о сыне.Случившееся казалось каким-то нелепым, невозможным кошмаром. Он еще не виделсына 1йертвым, он гнал от себя мысль об этом, короткая фраза «Митя повесился»казалась ему диким розыгрышем, чьей-то злой и неумной шуткой.