Возвращение в Афродисиас - Владимир Лорченков

Автобус резко взял вверх, притяжение пригвоздило к креслам дюжиной с небольшим Иисусов. Выглянув в окно, я заметил под колесами облака и расчерченные поля, плантации фруктов, теплицы, укутанные полиэтиленовое пленкой. Невероятно! Мы, можно сказать, летели. Под шинами, правда, мягко шелестел асфальт, свежий еще, от которого в салоне тошнотворно запахло. Гид принес нам извинения от имени всего министерства дорог и туризма Турции. Судя по напыщенности и торжественности тона, речь шла об издевке. Так и есть. Следующим пунктом программы стали ужасные русские дороги. После этого Мустафа соизволил сообщить нам, что мы сейчас резко взбираемся в гору, чтобы наикратчайшим путем достичь Мир Ликийских, места удивительных скальных погребений древних, собственно, ликийцев. Также и черепахи! О, да. Нас ждут удивительные черепахи. Именно, что ждут. Притихшие обитатели средней русской полосы и тундры мечтательно замерли. Должно быть, черепах они видели только на картинке, торжествующе заключил Мустафа. Группа закивала. Ну, конечно. Что это за страна, что это за жизнь, в которой вы ни разу не смогли повстречать живую черепаху, восклицал Мустафа. Все кивали. Я онемел от этого лицемерия, и даже цветы лимонов, зеленеющие кое‑где на холмах, сопровождавших дорогу эскортом, не смогли вернуть мне веру в гармонию мира. Что за идиотизм! Можно подумать, черепаха это счастье, здоровье, самодостаточность. Можно представить, мир без черепах рухнул бы, как если бы он и правда лежал, покачиваясь гигантским желе, на панцире древней Тортилы, безмятежно жующей свой кусочек морковки. Я привстал было осадить гида, но водитель, глядя в зеркало заднего вида, прибавил скорости, и меня попросту вдавило в кресло. Стало понятно, что речь идет о заговоре. Кстати, есть очень большой символ в том, что наша ехать высоко так в гора‑гора, продолжил Мустафа, речь которого я, как мне сразу представилось, буду вынужден переписывать нормальным русским языком. Дело в том, что ликийцы, древние обитатели этих мест, обожали — он так и сказал, «обожали» — хоронить своих покойников высоко в горах. Бедняги верили, что покойные будут ближе к богам, с сожалением констатировал Мустафа. Ну, и что здесь такого, поинтересовался мысленно я. Или манера закапывать трупы поближе к червям намного более осмысленная? Греки знали толк в погребениях. Они отправляли остатки тел в стихии огня и воды, они запирали трупы камнями, предоставляя горам и птицам сделать свое дело. Они знали, что покойника надо обезличить, стереть. Размазать тонким слоем масла по поверхности воды. Они не зацикливались на покойных. Вся Эллада была огромным морем, огромным солнцем, огромной горой, и мертвым там не было места, вот они и уходили бледными тенями в сторону невесть где затерявшегося Аида. Мы, христиане — а позже и скопировавшие нас с обезьяньей старательностью мусульмане — начали строить Аиды в центрах городов. У греков в городе обязательно должны были быть баня и акрополь. У нас — кладбище. Помыться, понежиться, обменяться новостями — эллины. Побродить по аллеям между шеренгами мертвецов, странным генералом смерти принимая этот зловещий парад тлена — мы. Насколько радостнее, лучше и правильнее смотрели на мир ликийцы, отправляя своих мертвецов куда повыше. Впереди что‑то светлело. Я прищурился. А вот и первая гробница, сказал Мустафа, ткнул пальцем в лобовое стекло, оставив на нем жирный отпечаток для Интерпола. Мы присмотрелись. В горах, возвышавшихся прямо по курсу, чернели отверстия маленьких окошечек, вырубленных рабами. Это, объяснил Мустафа, и есть такие комнаты для погребения, в которых оставляли тело, обмотанное саваном. Входы в пещеры украшали колоннами. Маленькие, с ноготок, из нашего автобуса, они — на самом деле — были огромными, не меньше пяти метров высотой. Чем больше комната для погребения, тем больше уважения, с трепетом объяснил Мустафа. Вообще‑то, древних эллинов он презирал и не понимал. Но когда речь заходила о больших деньгах, делал исключение. Богатый дурак вовсе и не дурак. Мустафа тыкал пальцем в стекло, мы послушно водили взглядами по направлению его синеватого ногтя. Автобус затормозил, нас слегка бросило вперед. Выходим, объявил гид. Кто‑то в полусне — из‑за движения нескольких человек постоянно укачивало, — зачмокал, застонал. Соскакивая со ступенек автобуса, мы разминались и оглядывались. Перед нами растекалась во всю ширину горизонта река — Дальян, сказал гид, — по обеим сторонам которой красовались скалы с гробницами Ликии. Все это, судя по предыдущим объяснениям, располагалось на высоком плато, лишь в своем конце медленно опускавшемся к морю, куда и впадал Дальян. Можно добраться и по побережью, но тогда, сказал мне потихоньку гид — он явно жаждал получить мое расположение, — не было бы эффекта взлета, поднятия в небеса. Мы словно подняли их к гробницам в горы, пояснил гид. Я был удивлен. Он оказался в каком‑то смысле тонким, чувствующим человеком. Особенно остро мы почувствуем это позже, но уж если позже, то позже, так что подожду рассказывать. Я вежливо отметил резкий подъем в горы, как удачную находку, и вместе с группой и фотографом, забегавшим перед нами с треногой и камерой, — снимок для группы на память! — побрел по бетонной пристани к ряду лодочек. Открытые, с двумя длинными скамьями по бортам, они были предназначены — нет, не для перевозки пассажиров, а — для выжимания из туристов денег, как сока из граната. Гранатовый сок пять лира! На столике посреди лодки возвышался пресс, валялись гранаты. Ценники висели повсюду, в отличие от спасательных жилетов. Я вспомнил леденящие душу подробности переправ через Дарданеллы, где то и дело тонули паромы. Туркам не дается многое, но особенно им не дается мореходство. Так что я уселся на корме, чтобы, при первой же опасности, успеть прыгнуть в воду и отгрести от воронки, которую образует судно. Достал блокнот. Стал писать жене. Как обычно, это плохо отразилось на моем внешнем виде. Соседи слегка отодвинулись от меня. Тем более, что лодка уже отплыла и мы виляли по лабиринтам камыша, вспугивая грациозных цапель, гнездовавших здесь еще со времён третичного периода. Только представить! Белоснежные птицы тихо приземлялись в воду, клацнув клювом, еще когда первые неандертальцы выбирались из Африки, чтобы перейти в Европу — через здешние места, — птицы стремительно погружали лапы в тину, хватая рыбешку, а навстречу им течением несло раздутый труп братца Клеопатры, удушенного по велению сестры. Они взлетали, закрыв солнце на мгновение, а Крез хохотал, как безумный, на костре, который уже разводили слуги Дария, они садились, а Дарий умирал на руках генералов Македонского, прошептав им последнюю волю, они летали за Солнцем, а Цезарь вел солдатню маршем через Каппадокию, они скрывались вдалеке, а берега Средиземноморья сотрясал звук бойни в Лепанто, они исчезали, а потом появлялись снова, и видели уже, как вместо суровых, немногословных сельджуков, по зарослям камышей пробирается лодчонка с десятком‑другим полуголых, изнемогающих от жары туристов. Цапли и ликийские гробницы. Они здесь были, есть, будут. А мы станем илом, и по нам поползут, извиваясь, ужи, и на нас обопрутся своими чудовищными лапами гигантские черепахи, поджидающие очередную партию туристов с крабами. Кстати, о крабах! Мустафа совершенно случайно, конечно же, вспомнил, что посреди реки Дальян нас будет ждать лодочка его друзей, которые — по удивительному стечению обстоятельств — решили совершить водную прогулку именно в это место Турции. Невероятно, но у них случайно оказались припасены три корзины крабов. Каждого из них для нас поджарят, и подадут с лимоном и глоточком — аутентичной, сказала хором группа, — водки ракия. Кто желает? Лес рук значительно поредел, когда выяснилось, что каждый краб будет стоить пятьдесят долларов. Желающими, несмотря на цену, поесть крабов, оказались двое туристов — из Екатеринбурга и Новосибирска. Они попросту не знали, что такое краб и как он выглядит. Понятия не имели, что отвалят кучу денег за, примерно, сто‑сто пятьдесят граммов мяса. Больше того! То есть, меньше того! Уверен, что чистыми там было грамм пятьдесят! Там не менее, Мустафа выглядел разочарованным. Нет, он попросту разозлился! Первый раз попадается ему такая трудная, тяжелая, не желающая приобщиться к красотам и изюминкам турецкой жизни группа, процедил он так, чтобы его слышали. Туристы закряхтели, кто‑то покраснел, я слышал даже жалобные всхлипы. Русские! Попробуй гид вякнуть нечто подобное на кораблике, полном англосаксов, и эти жизнерадостные, красномордые весельчаки живо организовали бы седьмой крестовый поход, повесив Мустафу на рее. Гид поцокал языком, поморщился, посопел. Я улыбался, держа в руке кусок краба, который попытался прожевать, но так и не смог одолеть, екатеринбуржец. Опустил руку к воде. Почувствовал толчок. А вот и черепахи! Огромные, каждый килограммов на сто, они плескались у борта лодки, как карикатурные жуки‑плавунцы. Вырывали друг у друга из клювов куски крабового панциря. Я подумал, что черепахам сейчас вывалят корзину крабов. Я же знал, что они ничего не стоят, их набирают тут даром, как вшей — на белье для дезинфекции. Грязь, ничто. Должно быть, черепах закармливают, решил я. Как бы не так! То, что отдал им я, оказалось их единственным угощением в этот день. Ведь это туристический бизнес, да еще и в Турции. Процедура выглядела так. Гид цеплял на кусок веревки краба, и бросал в воду. Черепаха пыталась догнать наживку, старательно ворочая своими древними, — как сами Миры, — глазищами. Но бессердечный Мустафа отволакивал краба подальше. И так — часами, пока туристы не наделают фотографий. Все это время за Мустафой с тревогой следил владелец краба, еще один аферист в белоснежных брюках, на лодчонке по соседству. Когда фотосессия была закончена, и черепаха, потыкавшись головой в борт нашего кораблика, отплывала разочарованно, гид возвращал краба. Расписывался в ведомости. Еще бы! Добро не стоило переводить. Этого краба подадут на аутентичный обед какому‑нибудь дурачку, который пожелает пообедать прямо посреди реки Дальян. На глазах голодной, несчастной черепахи, которая, — как и любое живое существо в Турции, — отрабатывает. Наверняка, ей и на чай дают. Но не крабом, нет, это было бы чересчур. Так, лира‑другая. Уверен, этих черепах начинали уже кормить металлическими монетами, проводили эксперименты. Вот новое слово в турецкой науке, о котором можно бравурно отчитаться в еженедельнике вестей туризм! Я уверен, что они уже на полпути создания специальных черепах с прорезью в панцире. Лежит себе, покачиваясь, на поверхности воды. Вокруг снуют рыбки. Видно дно. Подплывает лодка. Турист засовывает монетку в щель панциря. Черепаха оживает. Танцует танец живота, варит турецкий чай, стреляет телефончик у блондинки в третьем ряду. Поет хит Таркана. Рассказывает о жадных англичанах, которые украли все достопримечательности Турции для своего Британского музея. Закуривает сигаретку. Протягивает вам лас… нет, завод кончился! Будьте добры, бросить еще одну монетку. Еще пятнадцать минут общения. Скажем, пять лир. А для крабиков — щели поуже, и, соответственно, монеты достоинством поменьше. Одна лира. Этого вполне достаточно! Я как раз склонился к воде, чтобы понять, какая именно рыба скользит сейчас по дну — глубина там была метра полтора, не больше, я даже перестал беспокоиться из‑за весьма возможного кораблекрушения, — и меня ослепил блеск монетки, опускавшейся на дно. Это Анастасия пожертвовала половинкой лиры. Видно, хочет вернуться, подумал я. Черепахи попрятались на дне, зализывать раны своего честолюбия. Цапли улетели. Камыши кончились. Мы подплыли к морю, кораблик покружил и так и этак. Пристроился к пристани из дерева. Мы вышли гуськом, и перешли тонкий перешеек песка. Сразу же потерялись на гигантском пляже Олюдениз. Все там было преувеличенно большим: от широкой ленты песка, на которой человек терялся морской блохой, до огромных плит, по которым следовало брести, по колено в воде, к морю. Теплое, соленое, огороженное от нас рядами корабликов, приплывших со всего европейского побережья, оно было огорожено и сверху. В небе кучей припозднившихся бабочек, опоздавших спрятаться в цветках фруктовых деревьев, кружились, — чуть не сталкиваясь, — парапланы. Олюдениз — место, идеально подходящее для рекламных картинок сверху. Так что и наш фотограф отправился в небо, прихватив с собой камеру, и даже гид, помахав на прощание рукой, скакнул в автобус, увозивший на гору желающих полетать на параплане. Я бы отказался, даже если бы мне доплатили, объяснил я грустно Анастасии, которая снова оказалась рядом. Боязнь высоты. Это нужно лечить, деловито сказала она, и перечислила в последовательности все действия, которые я должен предпринять, чтобы перестать бояться летать и просто смотреть вниз с лестницы. Слава богам, шум моря частенько перекрывал ее идиотские рассуждения. Но она, — как товарищ, который всегда подскажет, всегда поможет, даст совет, — не могла остановиться. Я улегся прямо на песок, глядя в небо. Парапланы казались «вертолетиками» кленов. Как будто Зевс потряс древо Олимпа, и то напомнило мне, что уже наступила осень. Хотя тут, тут конечно было еще лето. Солнце уже не пекло. Так что я встал и искупался, а потом еще и еще, ведь в воде загораешь быстрее всего, сказал я Анастасии, поэтому в обед стоит держаться от воды подальше, а вот вечером — не вылезать из моря. Она кивала, словно на карандаш брала. Выглядела глупо: короткие джинсовые шорты с карманами на заднице, и старомодный верх, никак не сочетавшийся с низом. Лучше бы догола разделась, дура, подумал я. Мой купальник еще мокрый, сказала она виновато. Я разыграл удивление. Мужчинам нет дела до таких мелочей, сказал я, добавив, что даже не понимаю, о чем она. Настя понимающе и грустно улыбнулась. Пошла за мной в воду. Я нырнул несколько раз, отплыл подальше, к кораблям. Надеялся увидеть на дне какой‑то знак. Море молчало. Только песок вздымался над дном в такт волнам. Должно быть, для дна моря его поверхность что‑то такое же притягательное и вечно недосягаемое, как для нас Луна, подумал я. Вынырнул. Заметил уходящую с пляжа фигурку Анастасии. Издалека она даже не раздражала. Я обсох, стоя у кипарисов, высаженных за песком, и побрел к точке сбора. Автобус уже ждал открытыми дверями. Я поднялся в салон, и побрел в конец, задевая сумкой головы, и извиняясь. Автобус ехал ровно три минуты. Снова к кораблику. Мы, маленькой толпой измученных африканских рабов, взошли на борт. Наступил вечер, нас знобило, после дня, проведенного на солнце, сил уже не оставалось. Что, устали, торжествующе отметил гид. А вот если бы поехали в магазин кожи, были бы полны сил и впечатлений, сказал он. Никому не хватило сил и слов ответить. Мы чувствовали себя черепахами, которых весь день дразнили крабами. Сейчас мы поплывем в Каш, где и заночуем, автобус будет ждать у отеля, к которому причалит кораблик, объявил гид. Полчаса отдыха, сказал он. Замолк, наконец. Вода тихо плескала в борт, мы вновь вышли в море, — я увидал лодчонку, на которой сидел связанный Гудзон и его бедный сынишка, — и поплыли вдоль побережья. Изредка проплывали мимо пещер, в которых пираты прятали сокровища и Цезаря, куда свозили юношей и девушек, украденных у побережий, где топили свои корабли, чтобы вытащить их из воды в минуты опасности. Флот невидимок. Ликия — родина партизанской войны. Я тихонечко рассказывал обо всем этом Анастасии. Она бестактно перебивала меня. Настя, видите ли, увлекалась средневековой реконструкцией. При этом, само собой, о Средних веках представление у нее оказалось самое расплывчатое. Что не мешало ей увлеченно болтать, вместо того, чтобы заглядывать мне в рот. Я поглядывал на нее. Она прятала свою чересчур белую кожу под накидкой с капюшоном. А вот я весь почернел от Солнца, словно от горя. Совсем вечерело, где свет, где тьма, понять было невозможно, море выглядело огромной лужей чернил. Точно такие же я нашел в плошке для супа в ресторане отеля, где мы остановились. Не рискнул пробовать, ограничился овощами и рыбой. Тем более, начинала болеть нога, при подагре мясо смертельно опасно, вспомнил я наставления врача, отправлявшего меня в поездку с десятком ампул обезболивающего. Подумал, не пора ли принять первую. Но решил экономить, словно патроны. Кивнул кому‑то за столом, пожелал приятного аппетита, прошел к окну. С террасы открывался вид на море, горели огни городка, шумела набережная. Смущаясь, извиняясь и подпрыгивая, подошел москвич. Сергей. Поинтересовался, не знаю ли я, какие ночные клубы тут открыты. Я заверил его, что совершенно не в курсе, — но они, почему‑то, все считали меня старожилом Турции, раз уж я работаю в компании, отправлявшей их в тур, а раз так, я же в туристическом бизнесе, разве нет? о сдельной работе они и понятия не имели, — но ему легко покажет дорогу любой турок. Главное, не давать ему слишком много. Благодарный Сергей отправился на поиски клуба, все в тех же носках и сандалиях. Я подивился его выдержке — меня с ног валило, — и выпил два стаканчика чая. Манера подавать его в стеклянных напёрстках бесила меня. Так что я взял бокал для воды, и слил туда содержимое пяти чашечек для чая. Поплелся по боковой галерее — бугенвили, кошки, запах «Дав», это был дорогой отель, стрекот сверчков, яркие, дрожащие звезды, — в свой номер. Открыл. От неожиданности уронил стакан, сделал шаг назад. На кровати луврским писцом сидел Мустафа. Тише, тише, попросил он. Понизив голос, прошел к двери, удостоверился, что нас не подслушивают. Он больше не может, с него довольно, сказал мне Мустафа шепотом, но не тихим, а очень четким, театральным. Группа презирает его, это совершенно очевидно. Может, все дело в том, что он мусульманин. Может быть, в цвете кожи. Обыкновенный расизм. Предрассудки. Ксенофобия. Наверняка. О чем это он, удивился я, но не искренне, я уже видел, к чему клонит маленький засранец. Так и есть. Они отказались покупать крабов, не согласились посетить магазинчики его друзей, не пожелали отказаться от пляжа ради аутентичной — я нетерпеливо махнул рукой, предлагая опустить буклетные эпитеты, он кивнул, — короче, ради поездки в деревню к его родне. Он, Мустафа, человек с достоинством и честью. Ни копеечки со всего этого не получает. Он просто хотел подарить людям радость открытия Турции. И что же? Они отказываются, плюют ему в душу. Я рассмеялся. Объяснил, что все эти люди… они и так уже за все заплатили. За обеды и ужины, завтраки и ночевку, чай и кофе, достопримечательности и дорогу, море и солнце. И за его, Мустафы, рассказы, они тоже уже заплатили. Маленький, обиженный, — весь в белом, словно священная девственница Рима, — Мустафа встал у окна и раздраженно бросил, что я, как и всякий человек западной культуры, думаю только о деньгах. А он, Мустафа, грезит лишь об отношении, о чувствах. Я рассмеялся еще громче. От неожиданности. Засранец обернул все так, как будто на деньги ему плевать, а остальные на них помешаны. А ведь все ровно наоборот! Что, в чем дело, стал нервничать Мустафа, почему я смеюсь. Я поспешил объяснить достопочтенному гиду, что мой смех вызван нервным расстройством и болями в ноге. Что все мы ошарашены и поражены, подавлены величием его мысли, его эрудиции. Может быть, только этим объясняется некоторая заторможенность группы, которая не реагирует на каждое слово и предложение Мустафы полным одобрением и бурными аплодисментами. Гид качал головой. Он не верил мне. Все западные люди — притворщики, сказал он задумчиво. С него довольно. Эта группа — сплошное разорение. Он устал, он уходит. Может, поспать, а потом уже подумать, сказал я. Завтра все будет выглядеть по‑другому, сказал я. Мустафа решительно отказался. Он уходит! Как же он посмотрит в глаза туристам, которые доверились ему… все они внизу, в фойе, пользуются бесплатным интернетом, сказал я. А он вовсе не воспользуется лестницей и парадным выходом! Мустафа вышел на балкон, снизу играла группа «Металлика», потому что это был дорогой курорт и приличный отель, русский шансон остался где‑то на искусственных пляжах Анталии. Закинул ногу на балконную перегородку. С достоинством графа, кладущего свою голову на эшафот в присутствии короля, попросил меня сорвать с окна занавеску и скрутить из нее подобие лестницы. О чем это он, с изумлением сказал я, выполняя просьбу. Сверчки усилили концерт. Мне показалось, что вдалеке раздался страшный женский вопль. Так кричат жертвы акул в фильмах ужасов. После маленькой паузы зазвенели сигналы «Скорой помощи». Мустафа попросил меня не отвлекаться и поторопиться. У него нет ни малейшего желания оставаться в этом отеле и с этой группой. Он улетает, вот так, вуа‑ля. И показал мне, как соскользнет в заросли бугенвиля в ночном Каше у подножия отеля. Я жил на третьем этаже, он не рисковал. Но кто, черт побери, поведет группу дальше, спросил я, протягивая Мустафе жгут занавески. Неважно, ответил гид, он снимает с себя полномочия, а со мной поделился из корпоративной солидарности. Коль скоро я служу в той же фирме, быть в рядах сотрудников которой имел несчастье он, Мустафа. Невероятно! Вот так просто взять, да исчезнуть… до меня начало все доходить по‑настоящему, лишь когда Мустафа уже наполовину исчез за балконом. Да, невозмутимо подтвердил он. Всего доброго, мой друг. Признаться честно, от вас меня тоже тошнит, как и от этих скупых урусов. Поначалу я, было, ошибся в вас, вы мне показались человеком воспитанным, загорелым, отчасти даже что‑то турецкое я разглядел в вас. Но вы оказались разочарованием, едва ли не большим, чем все остальные. От этих уродов хотя бы с самого начала нечего было ожидать. Прощайте. Мгновение, и гид исчез. Я, ошарашенный, смотрел на раскачивающуюся лесенку, из‑за нее мой балкон напоминал тот самый, с которого Джульетта плакала и умоляла своего юного возлюбленного не подниматься, ведь это грозило ему смертью. Ветер качал ткань. Я развязал ее, и втянул в номер. Прислушался. В бугенвилях было тихо, вдалеке мяукала кошка, километрах в двух застучали в небо ритмы дискотеки. Словно во сне, прошел я к столику, взял мобильный телефон, и набрал номер кого‑то из центрального офиса. А, ерунда, ответили мне, гиды сплошь и рядом попадаются обидчивые. Пускай. Что же нам делать, спросил я. Ехать дальше, отдыхать, сказали мне. А кто же… Так вы же любите историю, что‑то там читали, а если нет, просто соврите, и дел‑то, ответили мне. Но… Деньги? Ерунда, выкрутитесь, а потраченное мы вам вернем. Но у меня почти не… Тогда выкручивайтесь, одалживайте под имя компании, мы все вернем, заверили меня. Ну, а язык? Я ведь совсем не… У вас есть водитель, ему известен маршрут. Он знает, в каких кафе можно остановиться. Отели забронированы, деньги перечислены заранее. Так что… Вот, незадача, а тот отель, в котором мы сейчас, его‑то и забыли, посмеялись своей забывчивости в центральном офисе. Но здесь должен оплатить наличными Мустафа. Наверняка, он это сделал. А за остальные отели беспокоиться не надо, деньги перечислены. Они передали привет всем участникам путешествия. Они надеялись, что мы отлично отдыхаем тут, в Каше. Они выразили благосклонную уверенность, что я не стану их больше беспокоить. В общем, проявили обычную турецкую безмятежность. А что это такое? Это когда человек спокоен за ваш счет. Турок спокоен и пьет чай, когда рушится мир, верно. Правда, когда у него выпадает волос или ломается ноготь, он приходит в отчаяние, рвет на себе волосы, бьется головой об стенку. Достойное принятие реальности — это не из турецкой оперы. Покорность судьбе, согласие с роком, все это улетучивается в минуты. А если речь не об его заднице, о, почему бы и нет?! Турок с удовольствием объяснит вам о необходимости покориться судьбе, оторвав вас от гроба с вашими детьми, и бросится с моста в пропасть, потеряв брелок от ключей от дома. Брелок! Какой удар судьбы! Это не то, что ваши дети!.. Дирекция, с которой я беседовал сейчас, искренне не понимала моей тревоги, моего беспокойства. Еще бы! Речь ведь шла не о них, так чего волноваться? Я, встревоженный, хотел сказать еще что‑то, но связь уже отключили. Я распахнул дверь на балкон, остудил лицо в ветре, шедшем со стороны затопленного города Кекова, — это мертвецы слали нам прохладу со своего дна, знал я, — принял душ. Жидкое мыло оказалось таким скользким, что я не мог смыть его примерно час. Потом обсох на ветерке, выключил свет, лег. Почти было уснул, как вдруг вскочил, словно током ударенный. Наспех оделся, бегом припустил на рецепцию. Так и есть. Перед побегом Мустафа не оплатил отель.