Возвращение в Афродисиас - Владимир Лорченков

…Конечно, сразу попасть в царство Божие мы не смогли. Как и на том свете, на этом было при входе в него, Царствие, организовано небольшое, уютное чистилище. Сто‑двести квадратных метров. Определить трудно, ведь все завалено иконами. А еще — крестиками, шнурочками, медальонами, четками, чертиками, замочками, ключиками, шахматами… Да‑да! Шахматы, в которых роль пешек исполняли маленькие ангелочки, срисованные бесстыже с Амура язычников, короля и королеву — Бог‑отец и Богородица, а за лейтенантов ходили архангел Гавриил и сам Сатана. Но Сатана, конечно, играл за черных. За белых играли серафимы и святые, умники и умницы, а за черных шагали пешие строи грешников с лицами, искаженными муками. У всех зубы болели. У кого‑то был геморрой. Не хватало руки, ноги, глаза. Совсем как у того несчастного турка, ослепленного новосибирской дамой! Я оглянулся. Группа уже растеклась по лавке икон ртутью из разбитого градусника, они щупали, трогали, приценивались. Каждого, со входа, сопровождали двое вежливых мужчин в черных костюмах. Словно агенты из кинофильма «Люди в черном». Нет, те были безобидные, веселые чудаки, один вдобавок еще и негр. Кстати, почему я не видел в Турции ни одного негра, подумал я, трогая фигурки грешной пешки, на лице которой даже слезы изобразили. Катятся себе по наклонной, как все мы. Над всем этим великолепием в магазине красовалась гигантская надпись. «Магазин икон при церкви Святого Николая: мы утешим все ваши горести». Именно так, на русском. Меня слегка толкнули. Я обернулся. Мой персональный телохранитель с окладистой бородой и сытыми, слегка осоловевшими глазами, — только тогда я понял, что речь идет о священниках, — интересовался, не хочется ли мне найти какую‑нибудь персональную, созданную исключительно под меня, икону. Вспомнился, почему‑то, мой старый приятель, ведущий телевидения. Тот, каждый раз, когда уламывал очередную подружку на постель, прибегал в кабинет, где я прозябал в качестве криминального репортера, и восторженно кричал, что это Оно! Любовь всей жизни! А манда?! Знаю ли я, что… Разумеется, снисходительно прерывал я его. Манда словно по нему шита. Вот и нынешний мой собеседник предлагал мне — нет, не манду, икону, — словно по мне шитую. Он, продавец, видит, что я не какой‑нибудь там залетный… О, нет! По господину видно, что он знает толк в искусстве, в живописи. Я прервал. Сказал, что не куплю здесь даже бусинки от четок. Люди, продающие воздух, это чересчур. Всему есть предел. Он, нахал этакий, хуже даже турок, продающих мифы и легенды Древней Греции на фоне камней, изготовленных на специальных фабриках Смирны. Собеседник слушал меня невозмутимо. Словно святой Себастьян, которому плевать на стрелы, которые в него вонзаются. Одна, вторая… Сто наконечников! Двести! Плевать ему. Это все тело, оболочка. А настоящий он — его дух — в этот момент далеко, пьет райский кисель, прогуливается по кущам. Разговор приобретал все более дикий оттенок. Я в испуге оглянулся еще раз. Каждый из нас стоял, словно сомнамбула, окруженный двумя, тремя… — черт, их становилось все больше, они делились, как агенты в фильме «Матрица», — торговцами. Кто‑то глядел в глаза жертве, кто‑то гладил по ладони, еще один заходил с тыла, поглаживал спину, массировал ягодицы, в помещении пахло ладаном, слегка гашишом… Я встряхнул головой. Нет, нет, и нет. Ничего, господин сейчас изменит свое мнение, прошептал мой персональный консультант, и потащил меня в кладовку. Застыл перед куском простыни. Знаю ли я, кто ее рисовал?! Сам… выдающийся мастер, иконописец 15 века, несравненный гений светотени, Рафаэль и Микельанджело своего времени. Черт побери, да Микельанджело и жил в это время, воскликнул я. Плевать, парировал торговец со спокойствием. Это еще лучше Микельанджело. Взгляните только. С картины на меня глядела полуголая женщина. Мясистая, словно русская туристка, не успевшая скинуть к летнему отпуску лишние килограммы, и решившая взять бюстом и втянутым животом. На ее плече болталась тряпка, выкрашенная в красный цвет, с золотыми бляхами. Живот нагло светился ярким белым пятном. В пупок можно чашку масла налить. Ляжки пухлые, и, совершенно очевидно, терлись друг о друга, просто художнику хватило такта скрыть потертости тенью. Целлюлит, почему‑то, привлекал. Каково, а. Рубенс, сказал я машинально. Вот‑вот, Рубенс, сказал довольно поп в штатском. Какая игра света, тени, а посмотрите‑ка внимательно на лобок… Я, хотя и не собирался, повиновался. Странно, но низ живота женщины напомнил мне Настин. Я опять остро вспомнил унизительное равнодушие, с которым она смотрела мимо меня после короткой и странной близости в море, на камнях. Да не очень‑то и хотелось! Вот, сучка! Ни ее, ни мамаши, в лавке не было. Повезло скрыться. Я вернулся к толстухе на картине. В руках она держала блюдо, огромное, на нем каталась голова мужчины с раскрытым ртом. Ужасные, черные зубы, капля слюны на усах. Закрытый левый глаз, из правого уходит жизнь, тускнеет на глазах. Художник и впрямь справился с тенью! Я так понял, речь шла о том самом скверном старике с отвратительным характером, за который болтуна и посадили на кол, предварительно отрезав голову. А что, очень в турецком стиле! Иоанн, кажется. Само собой, над головой бабищи, которая тащила его голову на пир, сгущались черные тучи, где‑то за кулисами виднелось рассерженное лицо Бога‑отца, который, видно, решил дать походить своим слонам и офицерам, и покинул шахматную доску мироздания, дабы воздать парочкой молний. Готов ли я купить картину, спросил меня продавец. Послушайте, да это же не икона, показно возмутился я. Мужчина невозмутимо погладил бороду, показал мне сертификат. Самая, что ни на есть, икона. Просто для тех, кто понимает. Икона для взрослых. Восемнадцать плюс. Может, у меня нет денег? Нет проблем, икону упакуют и пришлют мне в отель, а при выезде я буду вынужд… в смысле, оплачу. Или нет денег вообще? О кей, икону доставят по домашнему адресу, а я оплачу позже. Карточки? Наличные? Может быть, у меня найдется свободная почка? Литра полтора крови, только, желательно, качественной? Я могу расплатиться парочкой своих здоровых зубов. На худой конец, месяц отработать на плантации при лавке икон, выращивать аутентичные апельсины для стола Его Святейшества патриарха. Что, нет? Да кто же я, черт побери, такой?! Гид группы, сказал я виновато. Голубчик, что же сразу‑то не сказали, воздел он руки к небу. Отволок меня на кухню, там налил чаю — даром, невероятно, — оставил в покое. В стеклянную дверцу я наблюдал за разгромом группы. Каждый волочил за собой уже маленькую походную лавку святых предметов, икон, каких‑то костей — мощи, догадался я, — черепа, лоскуты кожи… Моя группа напоминала команду грабителей могил. Святотатцев. Попы‑продавцы бегали вокруг них, сбрызгивали святой водой, размахивали перед лицом вениками. Я оставил чай на столе, и вылез из лавки через окно. Упал прямо на землю. Солнце ударило в макушку. Палило, я отполз в сторону, оставляя потный след на земле, и наугад ткнул пальцем в какой‑то кактус на столе, за которым сидела старуха в курдских шароварах. Та схватила плод, срезала кожуру, — та не поддавалась, пришлось помочь себе зубами! — и смачно харкнула остатки на салфетку. Показала палец. Одна лира. Что же. Я был в состоянии грогги, съел, не возражая. Прислушался к животу, внутренностям. Нет, вроде бы, еще не мой смертный час. Ымбырды абулды, сказала старуха. А, что, сказал я. Вкусненько, проскрипела за мной прокопченная новосибирская старушка, бесцеремонно толкнула, кивнула на кактусы. Пришлось врать, что это невероятно вкусные кактусы, завезенные в местные края самим Мехметом Завоевателем — это была его первостепенная задача, даже важнее захвата Константинополя, — и что… Она уже не слушала меня. Жадно чавкала мякотью, сплевывая гигантские косточки мне под ноги. Смотрела пристально в глаза. Скажите‑ка ей — короткий кивок на торговку — что я хочу купить парочку штук еще. А, хм, изы ды мукрбулды, сказал я, не теряя присутствия духа. Ара на, сказала курдка. Я молча протянул десять долларов, взял пару плодов, — торговка, собиравшая отдать всю свою тележку, изумилась, но не стала исправлять мою ошибку, — протянул соотечественнице. Сказал, с вас десять долларов. Та оскорбленно вытянула губы, раскошелилась. Вытерла пальцы о книжку, которую держала в руках. Я присмотрелся. «Русско‑турецкий разговорник». Вот они, первые тучи над ласковым небом Анталии. Я отвернулся, и дождался своего каравана невольников, тащивших из иконной лавки ненужные покупки. Разрешил оставить их в автобусе. Повел группу в церковь. Там уже густым дымом клубились туристы, в узком коридоре была давка, кто‑то пытался задержаться хоть на пару минут, чтобы рассмотреть фрески, но сзади напирала толпа. Приходилось идти вперед маленькими, но неотвратимыми шажками. Мы двигались, словно пехота испанской терции. Кто‑то тащил над головой зонтик, то и дело пропарывая щеки других зевак. Раздавались крики, брань. Над всем этим возвышался, выкинув руку в жесте благословения, сам святой Николай. Статуя казалась такой древней, такой аутентичной, что я не удержался и ценой собственной жизни, рискнул встать на колени и рассмотреть табличку у цоколя. «2009 год, скульптор Афанасий Иванов, в дар городу Патара» было написано там. Вставал я с трудом, избегая ног, и обуви 45–го размера, то и дело грозившей раздавить меня, словно клопа. Как видите, объявил группе, эта удивительная статуя, созданная еще при жизни святого в 3 веке нашей эры… После чего постарался пристроиться за небольшой французской группой, гид которой болтал на всю церковь. Замечательно! Я устроил сеанс синхронного перевода. Получалось славно, туристы глядели на меня с уважением, кроме подозрительной Агаты Кристи из Новосибирска. Мы текли ручейком по мрачным коридорчикам церкви, построенной Бог знает когда и Бог знает кем, перестроенной в 19, 20, а теперь и в 21 веках. Здесь служили непонятно кто, и приходил не поймешь кто, созванные на службу неизвестно кем. В общем, обычный памятник раннего христианства. Я распинался, словно их вождь на кресте, трогая камни на стенах, предлагая пощупать гладкий булыжник на полу, советуя обратить внимание на… Француз‑гид, гаденыш, заподозрил неладное и оторвался от нас неожиданным маневром как раз у алтаря. Пришлось сочинять что‑то второпях. В церкви было темно. В отличие от жизнерадостных язычников, использовавших ландшафт как часть архитектуры, христиане оказались угрюмы, мрачны и тупы. Куполом храмов эллинов было небо, христиане же заволакивали его угрюмыми тесаными плитами. Задней стеной амфитеатра греки избирали склон горы. Христианам непременно нужно было забросать ее горами булыжников. Ничего своего они, при этом, не придумали. Что такое базилика, как не изуродованный напрочь амфитеатр? В этой церкви, храме загадочного дедушки Мороза, якобы носившего детям подарки в мешках, алтарь вообще без всяких излишеств изобразили в виде амфитеатра. Очаровательная наглость. Я покачал головой, поделился кое‑какими своими соображениями — густо маскируя их преклонением перед святым местом, женщины группы замотали головы в платки, многие крестились, вздыхали и охали, — и повел их в особо мрачный коридор. Как я уже знал по указателям на английском языке, в этой пещере располагался сам епископ Николай. Ну, или как…. Мутная история! Вроде бы, он лежал тут, а потом его повезли в Венецию, но по пути святой решил сойти перекусить в ресторанчике на побережье где‑то в Малой Азии, а там его возьми да и разбери на мощи местный люд… Было это в веке 12–м, а в 14–м писали, что уже в 8–м, ну, и, как водится, исследователи века 20–го лишь напутали во всем этом, когда решили окончательно внести ясность в вопрос. Ясно лишь одно, гробница пустует. Но она каменная, она аутентичная и покрыта стеклом. Из‑за свечей можно было видеть лица людей, стоявших ко мне спиной, и окружавших гробницу плотной толпой. Мне бросилось в глаза лицо Насти. Раскрасневшаяся, с платком на голове, но в шортах, она стояла, прижав ладони к стеклу. Неужели молится? Ну, что за народ эти женщины! Каких‑то несколько часов назад… Я пробился вперед. Опыт игры в регби и маскировки под своего парня в университете сгодился, наконец. Спросил на ухо. О чем это вы тут молитесь. Узнаете сами, ответила она, помахала перед носом бумажкой. Сняла с себя серебряную цепочку с крестиком, бросила под стекло святому. Я заметил уже груды изделий: серьги, кольца, цепочки… Он зарабатывал и после смерти, этот Николай! Вот уж у кого нет никаких проблем с пенсионными накоплениями! Я все никак не мог успокоиться, и фотограф тоже, даже когда мы уже выбирались из церкви и отправились в отель. Я уселся на заднее сидение, изображая внимательный интерес ко всем этим россказням про особую пленку, пятый угол, седьмой градус, линзу СА‑95756, фокус Б‑947846, и прочую сектантскую болтовню. Дождался, пока парень начнет развивать теории про детей‑индиго и особенную энергетику места, — меня всегда удивляло, с какой ненавистью относятся к сказочникам‑попам сказочники — эзотерики, — и полез в багажный отсек. Нашел сумку своей новосибирской недоброжелательницы, аккуратно порылся, прикрываясь своей. Мог бы и не таиться! Фотограф, как и всякий, кто решил, что его внимательно слушают, ушел в себя. Он был сейчас, как Наполеон перед наступлением на Россию. Вещал Адольфом Гитлером в своем логове. На все у него было свое, особенное, мнение. Ушел в транс, прикрыл глаза, говорил, говорил, говорил. Разве не такие же — все остальные, утешал я себя, наскоро просматривая нащупанные в чужой сумке предметы. Запасной кошелек, и фотографии, вот и все, что мне было нужно. На снимке красовалось целое семейство, на оборотной стороне, разумеется, все подписаны. Я тщательно выписал имена, и первым же делом, заселившись в отеле, сбегал на почту. Дал телеграмму от имени Коли и Ники. Бабуля приезжай, у нас беда. Не все в порядке с Ксюшей, не хотим тебя пугать, но возможно все. Прилетай, любим, ценим. Вернулся, прогулявшись по рядам сувенирных лавок, натыкаясь повсюду на уродцев с черными фаллосами и фигурки Святого Николая. Понял, наконец, что речь идет об одной и той же заготовке. Просто в одной фигурке есть дыра для гигантского члена, а в другой — нет. Мудро. Разве и природа поступает не так же? Прошелся мимо номера Анастасии, демонстративно шаркая по ковру. И еще раз. Еще. Нет, кажется, это и правда единичный случай. Одноразовый секс! Почувствовав себя использованным и оскорбленным, я спустился к ужину. С тревогой прислушался к разговору за соседним столиком. Жительница Новосибирска шептала что‑то редактору журнала про овощи из Москвы, многозначительно кивая в мою сторону. Далекий шум моря, и стук ложек и вилок — мы ночевали в большом отеле класса «все включено» — заглушали разговор. Но мне чудилось «аферист», «не знает турецко…», «известно ли в компани…». Кусок не лез в горло. Даже ночь над Патарой, удивительно рождественская, с гигантскими, яркими звездами, ночь, ужинавшая с нами под открытым небом, не успокаивала меня. У стола с лепешками выстроилась очередь. Похотливый повар подбрасывал тесто на сковороде и при звуке шлепка неприлично смеялся, двигая бровями. Туристки млели. Печеный перец свернулся на тарелке безутешным эмбрионом. Чай оставлял на скатертях капли менструального происхождения. Сверчки подпевали исполнителям турецких народных песен, оравших в динамики в соседнем отеле классом попроще. Фигурки Деда Мороза бегали в саду, гоняясь наперегонки с кошками. Им бросали рыбные головы. Святые обсасывали косточки. Босые ноги туристок вожделели мужских рук. Массаж стоп, и игрушечный черный фаллос. От кофе скрипели зубы. Ведь его варили на песке! Сердце билось все чаще. Разговор все громче. Намеки все обвинительнее. Проковылял где‑то в сторонке, криво улыбаясь, москвич Сергей. Уволок в свой угол большую тарелку с ужином, как паук — муху. Снова подбрасывал лепешки на сковороде похотливый турок, сладострастно улыбавшийся шеренге туристок. Лепешка шмякалась, сердца разбивались. Выл вдалеке волк, это начиналось собрание тайного братства патриотов Турции. «Волки Ататюрка». У них как раз заканчивалась ночная смена в отеле, теперь можно и судьбу мира решить. Тек по подбородкам соус. Тонули в сахарном сиропе маленькие пирожные из манной каши. Переплеталась тоненькими макаронинками пахлава. Метнулся из угла кто‑то из служащих, прямо к соседнему столику. Звякнула чашка. Задребезжало блюдце. Я воспрял. Ясно теперь, что чувствовал Гитлер, когда Рузвельт окочурился. Я радовался, словно Фридрих, получивший известие о смерти Елизаветы. Танцевал, пьяный, на карнизе. Босиком и голый. На голове у меня красовалась простреленная треуголка. Я метнулся к столу побыстрее иного служащего. Проявил заботу и внимание. Что случилось? Нужна ли помощь? Само собой, конечно! Слава Богу, у нее не оказалось роуминга. Еще бы! Роуминг это ведь дорого! Плевать, что в дороге тебя могут прихватить колики, похитить инопланетяне, что кто‑то может умереть, кому‑то стать плохо, что цунами обрушится на Европу и Азию, что Австралия уйдет на дно глубже окружающих ее коралловых рифов. Роуминг. Это. Дорого. Оставалось позвонить из отеля. Я воспрепятствовал. Ни в коем случае! Ахиллесова пята моей недоброжелательницы была к тому времени очевидна. Жадность. Я наплел небылиц про стократную стоимость звонков из гостиниц в ночное время, наскоро придумал новые часы работы почтовых отделений. По всему выходило, что бедняжке надо возвращаться в аэропорт Анталии и срочно вылетать на родину. Тут она заколебалась. Видели ли бы нас всех в это время! Стол окружен народом, кто‑то склонился, некоторые уперлись локтями, кто‑то за спинкой стула, и в центре внимания она, наша пострадавшая. Богатая старуха и наследники! Можно подумать, у нее во рту миллион был, а мы ждали, когда она его выплюнет. Умирающая внучка… Это, конечно, резон. Но ведь и тур, он оплачен… Тут все взгляды обернулись ко мне. О, я не подкачал. Поправил воротник, смахнул крошку с манжеты, выступил вперед. Торжественно, сглотнув от волнения, и даже слегка прослезившись, заявил. Разумеется, фирма оплатит отдых в любое другое время. На выбор! Раздались аплодисменты. Мне было уже плевать. Лишь бы выбраться отсюда живым и невредимым. Официанты несли торт с тремя свечами. Многие громким шепотом выражали горечь и завистливое недоумение. Кто‑то искренне жалел, что у него нет внучки при смерти. Я улыбался и дарил внимание всем. Мне жали руки. Мы распили на брудершафт парочку бутылок ракии, не разбавляя ее водой, и я провел почтенную даму к номеру. Мы простили друг другу все наши грехи. Ведь именно я тащил ее чемодан к автобусу. Там растолкал водителя, молча показал ему карту, ткнул пальцем в изображение маленького самолета у надписи Antalya. Водитель молча кивнул, завел мотор. Я усадил старушку в автобус, дал возможность ее наперснице проститься, пожелал доброй ночи группе, сказал, что провожу нашего друга из Новосибирска, — пытаясь в полутьме определить, есть ли в толпе Анастасия, — и забрался на переднее сидение. Пару кварталов спустя попрощался с туристкой, непременно пообещав писать, получил от нее в подарок какой‑то блокнотик, и выскочил где‑то у стены дома, увитой плющом. Конечно, у моих ног дрались кошки. Я пнул одну из них и побрел по «узким аутентичным улочкам», ориентируясь на свет маяка. Над ним, само собой, реял флаг Турции. Время от времени ветер менял направление, и полотнище разворачивалось. Мелькало то справа, то слева от флагштока. Разумеется, я заблудился. Бродил несколько часов вдоль домов, пока не наткнулся на группу молодых парней, — ни одной девушки, значит, местные, — подпиравших осыпавшуюся со стены штукатурку в каком‑то дворике. Присоединился. Меня угостили чаем. По‑английски не говорил никто из них, так что мы объяснялись жестами. Я показал два пальца, сказал «лира», «отель». Они покивали, но с места никто не тронулся. Из будки с шлагбаумом вышел толстячок в форме, пересчитал собравшихся. Недоуменно уставился на меня. Кто‑то из ребят сказал что‑то успокаивающе. Толстячок расплылся в счастливой улыбке. Пощекотал меня пальцем под подбородком, покачал головой, похлопал по спине. Махнул рукой приветственно. Мы зашли в еще один дворик, поменьше. Вход закрыли автоматические ворота. Я начал беспокоиться. Но никто не волновался. Я только и слышал обычную турецкую болтовню, — о деньгах, футболе и бабах, не надо было знать турецкий язык, чтобы понять, о чем они говорят, потому что говорят они все время об одном и том же, и это… — изредка улавливая в ней слово «кисмет». Кисмет‑то, кисмет се. Порылся в словарике, подаренном на прощание новосибирской гостьей. Понял, что в моей случайной компании рассуждают о судьбе. В это время вспыхнули прожекторы. Они украли у нас звездное небо, как христиане — Элладу у мира. От яркого света мы заморгали, как гости развлекательной телепередачи, ослепленные софитами. Сходство с телевидением усилилось, когда на стенах нашего каменного колодца появились зрители. Они рассаживались. Я пригляделся. Там и есть. Мы стояли на сцене небольшого амфитеатра, над прожекторами корячились тенями леших горные сосны, дул теплый, южный ветер. В это время в мегафон заговорил мужской голос, вещавший по‑английски с ужасным акцентом. Кого‑то он мне напоминал! Мы сидим на ступенях амфитеатра, который построил в начале первый век наша эра сам легендарный Мавзол, уважаемый король эта мест. Он быть важный, состоятельный гражданина. Иметь много‑много деньга! Платить налога, стукать счета, стук‑тик‑так, короче, один, два, сто доллар, еще сто доллар, миллион доллар. Конечно, старинный доллар, который еще Римская империя ходить‑бродить. Я ушам своим не верил. Да это же Мустафа! Вот, мошенник. Прожектор шарил по амфитеатру, показывая те его части, о которых в данный момент хотел сказать Мустафа. Уважаемые туристы, а теперь мы видим статую… Почетное место… Он рассказывал об амфитеатре, как о торговом центре. Больше всего внимания уделил торговым лавкам, которые были почти забросаны землей. Но для Мустафы это значения не имело. Я оглянулся, ворота за нами заперли. Помахал рукой Мустафе в надежде, что он узнает старого знакомого. Тщетно. Прожектор плюнул пятном света уже на нас, я понял, что с арены не выберешься. Это был римский уже амфитеатр с опущенной вниз ареной. Не солнечный, греческий, куда можно ступить и откуда выйти, а настоящая каменная яма, где гладиаторы бились насмерть с дикими животными, и до первых зрительных рядов остается еще метра два высоты. Мустафа обратил внимание уважаемых туристов на нас. Начал издалека. Слышим ли мы шум самолетов, уважаемые гости, спросил он. Вопрос риторический. Самолеты над Анталией взлетают и садятся каждые две минуты. Все почему. Турецкие аэропорты самые лучшие аэропорты в мире, самые дешевые и экономичные, самые качественные. Нет больше понятия «лучший аэропорт», есть — «турецкий аэропорт». А почему Турцию не принимают в Европейский Союз? Потому что Франция и Германия, Англия и Дания, Бельгия и Швеция, — тут мы немного заскучали, он явно шпарил по карте, — боятся конкуренции. Ведь если Турция будет в ЕС, то сможет открыто конкурировать с аэропортами транзита. С парижским аэропортом имени Де Голя, мюнхенским — имени Германа Геринга. Так что Европейский Союз не хочет принимать Турцию. А нам… нам и не надо! Да кому они нужны, эти европейцы сраные, эти вырожденцы, это сборище педерастов и голубых, педофилов и проституток?! Да они давно уже потеряли темпы экономического развития! Вся надежда мира — только на Турцию и Китай! Прожектор пометался немного по зрителям, я понял, что Мустафа ублажает группу китайцев. Небольшую, человек на триста. Так и есть. Мустафа завелся, стал говорить про азиатских тигров, восточных львов, про шербет мудрости, который лился из уст Мао, который был почти так же умен, как и Ататюрк. В общем, Турции никто не нужен и ничто не нужно. А вот выродков, европейцев этих, бесит ужасно все, что происходит здесь. Экономический расцвет! Подъем национального самосознания! Небывалые урожаи! Невероятные надои! Жить все лучше. Все веселее! Не без недочетов, но все же! Новое правительство ведет страну в светлое будущее железной рукой! И, как вы думаете, кто перед нами? Прожектор опустился, снова плюнул на нас пятном жаркого света. Молодчики, принимавшие участие в грандиозных беспорядках из‑за какого‑то стамбульского парка. Якобы, их беспокоили деревья! Парк Гези! Известно ли нам, что все эти люди, вольно или невольно, сыграли на руку США и Евросоюзу, наплевав на свою родину?! Им кажется, что с ними играют. Что терпение государства безгранично! А это не так. Нет, о, нет! Извольте убедиться в этом сами. На плечо! На изготовку! Целься! Пли! Я, словно в дурном и дешевом представлении, упал на пыльную землю арены, ударившись виском о камень. На меня рухнул здоровенный сосед, заливший мою одежду кровью. Пуля снесла ему половину черепа, тело билось обезглавленной рыбой прямо на мне. Я почувствовал, что теряю сознание. Изогнулся, глядя на мир прищуренным глазом. Сверху, привстав с кресел, аплодировали и смеялись китайские туристы. Амфитеатр рукоплескал, вспыхивал огнями фотокамер, вспышками ружей. Нас расстреливали в упор. Канонада стала оглушающей. Потом стихла, звуки покидали амфитеатр, как сознание — меня. Ряды пустели, представление заканчивалось. Я плавал в крови, небо гасло, отправляя звезды на ночевку в отели. Созвездие Ориона — светить над пятизвездочным. Большая медведица — для гостей отеля класса «супер‑люкс». Для скромной «трешки» и Южный Крест сойдет. Что там у нас? Млечный путь? Ну, это для большой группы из Великобритании, желательно для какого‑нибудь конгресса. Наконец, все разошлись. Отключаясь, я краем уха услышал вежливый вопрос кого‑то из уходящих туристов. Сито будет дераться с тлупами влагов и наймитов Амелики и Евлосоюза, спросил он Мустафу. Пойдут на изготовление святых мощей в лавке икон при церкви Святого Николая, или будут выставлены в археологических музеях страны, как останки древних жителей Анатолийского плато, ответил суровый гид. Голоса затихли. Где‑то рядом бухали сапоги палачей. Те проверяли штыками, добиты ли жертвы. Выцеливали затаившихся. Короткий вскрик. Скрежет штыка о булыжник, трепет плоти на стали. Тишина. Смех, шипение спички, прикуренная сигарета. От ужаса я потерял сознание. Очнулся от дикого холода час спустя. Болело распоротое штыком плечо. Бухала вдалеке огнями дискотека отеля «Лара‑бич». Я пополз, благодаря самого себя за интерес к античности в детстве. Все амфитеатры однотипны, как «хрущевки». Так что я с закрытыми глазами мог найти в любом галерею, по которой выводили бойцов на арену, и, выйдя из нее, попасть в маленький накопитель под сценой. А оттуда наружу вела маленькая лестница. Вдалеке шумели двигатели грузовиков. Споро работали за оградой палачи, раздевая трупы. Я скользнул в боковую галерею, пронесся, теряя кровь и силы, вперед, к нескольким звездам — мне оставили самые худосочные — в колодце неба. Выбрался на землю у каких‑то камней, возле старой оливы. Оттуда побрел в ночь, снова попал в старые кварталы, где на стук в окна не отзывался никто, лишь ветерок покачивал вывешенные с балконов ковры, тряпки, флаги, портреты американских певиц. Нырнул, без особой надежды, — шел просто, чтобы согреться, — в какой‑то переулок, и выплыл прямо посреди небольшой, ярко освещенной площади, окруженной отелями. Включая наш. В фойе глянул на часы — три утра — и молча поплелся к лифту. На рецепции никого не было, я оставлял кровавые следы. Вывалился из лифта, чуть не прилег на ковре в коридоре, открыл дрожащими руками дверь. Щупал одновременно, рану. Кажется, вскользь. Включил свет, запер дверь. Обернулся, на кровати сидела Анастасия. Как будто всю ночь ждала, а ведь, наверняка, дрыхла, и только заслышав шум, присела! Лицемерка… Молча прошел мимо нее. Где вы были, сказала она. Я не ответил, меня трясло. Сел в кресло, сжал руками голову. Заплакал. Она присела рядышком, обняла меня. Сказала — чувствовала, что со мной что‑то случится. И хотя сначала хотела попросить у Святого Николая кое‑что другое, изменила решение. Да ну, сказал я. Настя полезла в бюстгальтер. Достала бумажку, помахала перед моим носом. Развернула, показала надпись. Святой Николай, спаси, сохрани и помилуй моего возлюбленного. Так вы… любите меня, сказал я. Да, сказала она просто, теперь да. Вы были холодны со мной, сказал я жалобно. Трудно влюбиться за полдня, парировала она бесстрастно. Я не знала, кто мой возлюбленный, но чувствовала, он в опасности. И решила проверить. Попросила святого спасти его, еще не зная, кто он. Святой спас вас. Значит, вы мой суженый… Она говорила это, уже покрывая мое лицо поцелуями, как мать — новорожденного, уже расстегивая бюстгальтер, сдирая его, тыча мне в лицо мокрой от пота грудью, а в ладонь — мокрыми от вожделения ляжками, уже раскрываясь, затаскивая меня на себя. Я соскользнул в нее, как с камня в море.