Глаголют стяги - Иван Наживин

Едва показалось оно на ступенях храма, которые вели на Августеон — огромный двор с колоннадой, отделявший святую Софию от дворца, — как взыграли золотые трубы и в отдалении, за решётками, взревело море народное. Цимисхий окинул глазами роскошный Августеон. Посреди него стоял «путевой столп», весь из колонн и арок, от которого исчислялось расстояние во все концы империи. Наверху столпа был водружён крест, у подножия которого стояли фигуры Константина и Елены, набожно взиравших к востоку. Неподалёку высился огромный памятник Константину, который на этот раз был изображён в виде Аполлона с сиянием вокруг головы, сделанным, как говорили, из гвоздей, которыми был распят бедняк из Галилеи. По другую сторону путевого столпа возвышалась конная статуя Юстиниана в образе Ахилла. В левой руке он держал какой-то шар, а правую, как и полагается, простирал на восток…

Цимисхий обернулся к болгарскому царю Борису и приказал ему тут же снять с себя знаки царского достоинства, то есть шитую золотом и осыпанную жемчугом шапку, багряный плащ и красные сапоги. Воля императора была исполнена. Но он не хотел унижать больше, чем следует, мятежного царя, он хотел быть великодушным, и тут же во всеуслышание он объявил, что он жалует Борису достоинство римского магистра. Новый римский магистр почтительно благодарил за милость. Трубы взыграли, толпы взревели — всё было очень замечательно.

И смолкли резкие, торжественные звуки труб, и снова загремел хор:

— «Сияют цари — веселится мир… Сияют царицы — веселится мир… Сияют порфирородные дети — веселится мир… Торжествует синклит и вся палата — веселится мир… Торжествует город и все царство — веселится мир… Августы наше богатство и наша радость — Господи, пошли им долгие лета…»

— Императору… — красиво вывел певец.

— Многие лета… — торжественно вздохнул хор.

— Счастливые годы императору… — поднялось несколько подобранных голосов.

— Господи, пошли ему многие и счастливые годы… — поднял хор к небу сильные голоса.

— И августе… — продолжали певцы.

— Многие лета… — гремел хор.

— Счастливые годы… — настаивали певцы.

— Даждь им, Господи, многие и счастливые годы…

— И детям их порфирородным…

— Многие лета…

— Счастливые им годы…

— Подай им, Господи, многие и счастливые годы…

И среди торжественных, победных песнопений Цимисхий медлительно, сияя, как бог, скрылся в глубине своего роскошного дворца…

Между тем Святослав с остатками своей разбитой рати бежал под парусами по сердитому зимнему морю. Ладей у него осталось всего с сотню, и издали они казались стайкой чаек. Плавание шло благополучно, и душой Святослав был уже в Киеве. Но на Руси была уже зима, и нужно было до весны зазимовать в извивах Днепра или, как его в старину звали, Непры, на Белобережье. Хватила Русь за эти сумрачные месяцы и голода, и холода, и хвори всякой. Но проходит все. И вот снова над угрюмым морем засияло солнышко, из Непры лёд валом повалил, а из Ирия, птичьего рая, где птица зимует, табунами несметными понеслась всякая птица перелётная. Русский стан ожил и начал торопливо готовиться к походу взводу, к желанному Киеву. Но сумрачен был старый Свентельд.

— Послушай, княже, старика… — не раз говорил он исхудавшему от нетерпения князю. — Не верь грекам. Большого попа своего недаром посылали они к печенегам… Давай лучше возьмём коней да степью, обходами и ударим на Киев…

— Да где же ты столько коней возьмёшь?.. — усмехнулся в ус Святослав. — Нас до шести тысяч человек будет…

— Да у тех же печенегов в ночи и отгоним сколько удастся…

— А вои? На всех коней не достанешь…

— Главное, тебе в Киев пробиться, княже. А дружина с воями на то и дружина, чтобы своё дело делать. Будут пробиваться…

— Нет, не оставлю братьев в беде… — решительно тряхнул чубом Святослав. — Негожее дело ты это надумал. Да и не обманет Цимисхий. Ты просто стареть стал, Свентельд…

— Ну, смотри, княже!..

Ядрей-Федорок все внимательно слушал. Он грёб на княжеском чёлне. Как и Свентельд, он совсем не верил грекам-лисицам. Но прав был и князь: жили вместе, бились вместе, так и умирать вместе…

Прошёл лёд, спали мутные воды, и русские ладьи стаей чаек острокрылых и острогрудых вошли в днепровские плавни. В густых зарослях их стоял немолчный шум — на золотых тысячеструнных гуслях своих играл Ярило свадебные песни радостные… На левом берегу начинался тут необъятный лес, который Русь звала Олешьем, а греки Илеей, а за ним залегли знаменитые Меотийские болота, которые и тянулись до самого устья Дона. Тут в великом множестве гнездилась всякая дичь, от маленьких длинноносых куличков до тяжкого вепря и быстрого оленя с ветвистыми рогами. Эта жуткая, непроходимая трущоба представлялась оседлым народам того времени страшным местом, из которого один за другим вылетали воинственные народы-чудовища, заливавшие кровью всё, до чего они могли только достичь. Теперь, весной, жизнь в Олешье била ключом: несметные табуны птицы перелётной оглушали. И часто с ладей слышно было, как прёт и ломит непролазной чащей страшный вепрь…

Недалеко уже были и пороги.

— Княже, в останный раз говорю: побереги свою буйную голову!..

— Брось, Свентельд, стращать меня: я не ребёнок… — усмехнулся Святослав. — Двух смертей не бывать, а одной не миновать…

И когда перед самыми порогами остановились в плавнях на ночлег и загорелись костры, Свентельд, пройдя станом, приказал воям заготовить те тростинки с помощью которых славяне так искусно прятались в воде: кто знает, что принесёт с собой утро? И подкрепившись тем, что было, — все запасы подходили к концу, — усталые вои, выставив дозоры по зарослям и по реке, повалились у потухающих костров спать. Но тревожен был сон их: сердце чуяло близкую беду…

Рано поутру, когда над чёрно-синим Олешьем черкнула слабая зорька, ладьи тихо вытянулись по реке. Стоял густой туман. С берега их не было и видно, и только мерный стук и всплеск весел говорил, что стрежнем идёт караван. На ладьях не было ни шуток обычных, ни смеху: не только уши, но и сердца слушали, что происходило на берегах, по островам, в непролазных зарослях… Свентельд был хмур и сердился на князя: дёшево ценит он свою княжую голову!..

Туман стал редеть. Местами заиграл на воде солнечный луч. Впереди показался большой лесистый остров.

— Никак, Хортица? — тихо уронил Святослав.

— Хортица… — подтвердил Свентельд. — Надо помолиться.

И княжая ладья, а за нею и все остальные, пригребли к отлогому берегу острова. Здесь исстари, из варяг в греки и обратно, славяне творили поклонение богам и приносили им жертву за благополучное плавание: кур, мясо, хлеб. Не Сварогу таинственному поклонялись они тут, не Хорсу, не блистающему Перуну, не Велесу, покровителю стад и торговли, но тому богу неведомому, близость которого они чувствовали в опасном плавании всегда, но имени которому ещё не нашли…