Время расставания - Тереза Ревэй

Затем, после двух поездок в Москву, Леон решил, что опыт, приобретенный в Канаде, следует использовать и в Сибири. Всего за несколько месяцев он выучил русский язык, усердно занимаясь с частным педагогом. Но весной 1914 года политическая ситуация в Европе стала весьма нестабильной. И хотя никто не верил в то, что может начаться война, старый лис Огюстен почувствовал неладное и приказал сыну оставаться во Франции до тех пор, пока ситуация не улучшится.

«Я не собираюсь сидеть сложа руки, пока другие играют в солдатиков. Но в любом случае униформа, приказы, беспрекословное подчинение… Все это не для меня», — заявил Леон, прежде чем хлопнуть дверью. Больше его не видели.

Третьего августа, в день, когда Германия объявила войну Франции, Огюстен находился в Монвалоне. Он поднялся на второй этаж и заперся в комнате младшего сына. С той поры имя Леона ни разу не слетело с его губ.

Проходил месяц за месяцем. Все уже позабыли о патриотических песнях, цветы, которые прикрепляли к ружьям, увяли. Когда дождь пропитывал его солдатскую шинель, когда ноги скользили по размокшей глине, Андре частенько вспоминал о Леоне. Этот бунтовщик в очередной раз поступил по-своему. И Андре ощущал уколы зависти.

И Валентина, и ее муж молчали уже довольно долго. Казалось, что она тоже потерялась в воспоминаниях. Ему так хотелось узнать, о чем она думает. Как подойти к ней? Он давно грезил об этом миге, и вот теперь он боялся показаться неловким, боялся спугнуть ее.

Валентина подняла голову, выпрямила ноги.

— Пойдем, — сказала она, протягивая ему руку.

«Она ничего не боится», — подумал Андре.

Валентина придирчиво осмотрела себя в большом зеркале, расправила каждую складку платья.

«Мы женаты уже три месяца, а я о ней ничего не знаю», — подумал внезапно погрустневший Андре. Валентина относилась к мужу по-дружески доброжелательно, но при этом не желала открыться и оставалась все такой же загадочной незнакомкой. Иногда ночью, слушая ее ровное дыхание, Андре изучал ее лицо, надеясь обнаружить хоть какой-нибудь изъян — тогда она стала бы понятнее, ближе. Он хотел ее столь неистово, что сам удивлялся своей страсти, своему ненасытному желанию, пробуждаемому малейшим прикосновением к ее коже, ароматом ее тела.

Валентина нагнулась, чтобы нанести немного помады на губы и вдеть в уши серьги с алмазами и изумрудами. Низ ее платья из шелкового бархата ложился широкими фалдами, а на талии оно было перехвачено поясом с хрустальной пряжкой. Будучи истинным профессионалом, Андре сразу же узнал наряд от Жана Пату.

Он взглянул на свои часы. Чтобы добраться до театра, им потребуется двадцать минут. Как поступить: отложить неприятный разговор, который может перерасти в ссору, или все же попытаться переубедить ее?

— Я хотел тебя порадовать, предложив сопровождать меня в этой поездке. У нас не было свадебного путешествия, а я вынужден отправиться на эту весеннюю ярмарку. Спешу уверить тебя, что Лейпциг — очень интересный город. Я так же хотел бы представить тебе моего друга Карла Крюгера. Этот парень тебе понравится. Я не видел его со времен войны…

— Об этом не может быть и речи, — сухо возразила молодая женщина. — Ноги моей не будет в Германии. Нет, Люси, сейчас чересчур тепло для манто, подаренного мне свекром, — добавила она, обращаясь к горничной, которая как раз вошла в комнату, держа в руках манто. — Уберите его до следующей зимы. Лучше принесите мне мою бордовую накидку, отороченную лисьим мехом.

— Признаюсь, я не понимаю тебя, Валентина. Война окончена. Мы не можем больше делать вид, что Германии не существует.

Валентина повернулась к мужу. Ее лицо исказилось, взгляд испепелял.

— Я их ненавижу, этих бошей, ты слышишь меня?! Ненавижу! И если ты когда-нибудь решишь привести хоть кого-то из них к нам в дом, я плюну им в лицо!

Она вырвала накидку из рук Люси, которая смотрела на нее, вытаращив глаза. Никогда раньше Андре не видел свою жену столь взбешенной. Искривленные губы, трепещущие ноздри — она стала почти некрасивой.

— Послушай, я сожалею… Я не хотел…

Валентина сделала глубокий вдох. Нервно провела рукой по кольцу, невидимому под тканью платья.

— Они убили моего брата, — хрипло произнесла она. — И этого я им никогда не прощу. Если ты не можешь понять…

Молодая женщина вышла из комнаты. Андре слышал, как в коридоре Валентина сказала Люси, чтобы та не ждала их возвращения, что после театра они собираются поужинать в городе. Внезапно Андре почувствовал, как кровь ударила ему в голову. В его мозгу пронеслась череда бессвязных картин из тех времен, о которых он не хотел думать.

О! Ему была знакома ненависть, о которой говорила его жена. Эта ненависть передавалась из поколения в поколение, от отца к сыну, не минуя жен и матерей, которые забывали о том, что женщина должна быть слабой и нежной. Любовно взлелеянная ненависть, которая вспыхивает в людских сердцах снова и снова. Но тогда получается, что всю эту бойню учинили напрасно? Миллионы смертей, ровные ряды белых крестов, колонки имен и колонки цифр, за каждой из которой скрывался живой человек из плоти и крови, со своими страстями, желаниями, мелкими изменами, тревогами и светлыми надеждами… Неужели мало этих смертей?

Она обвинила его в том, что он ее не понимает. Как она посмела? Она никогда не вдыхала смрад трупов, смрад, который въедается и в кожу, и в душу. Она никогда не слышала визга снарядов, грохота минометов, свиста пуль. Она не выкапывала почерневшие останки, за которыми охотились оголодавшие крысы, никогда не наступала на размякшее тело товарища, поглощенное тиной. Она ничего не знала о страшной панике, которая сдавливает горло и завязывает узлом внутренности. Она не видела, как немцы и французы, завшивевшие, ожесточившиеся, бросали свое оружие, вылезали из окопов, чтобы поделиться сигаретами или газетой, в то время как в сотне метров от них их товарищи по оружию убивали друг друга. Она никогда не чувствовала ужасающей хватки войны, берущей за горло солдат, которые были всего лишь обычными людьми.

Он надеялся, что со временем эти воспоминания постепенно растают, как дым, но они не желали исчезать из его памяти. Он по-прежнему видел землю, озаренную лунным светом. Деревья, ручьи, поля, изгороди, дороги, фермы превратились в бесформенное серо-бурое пространство с глубокими воронками из-под снарядов, в которых собиралась зловонная вода… пространство, усеянное трупами, которые ни формой, ни цветом больше не напоминали людей. Человек изначально был осужден превратиться в пыль, тлен, но ведь не таким образом, не как заурядное животное, лишенное достоинства и чести!

Когда Андре прибыл на передовую, больше всего его поразил тот факт, что враг невидим. Вокруг лежали первые убитые товарищи, а никто так и не заметил ни одной остроконечной каски. И от этого бессилия, невозможности видеть противника его охватил холодный гнев. Конечно, впоследствии он встретил врага. Он даже заглянул ему в глаза — во время рукопашной, когда его штык вонзился в живот парня, которому едва исполнилось двадцать. А дальше он действовал, как его учили — а Андре всегда был добросовестным учеником. Он уперся ногой в еще трепещущую плоть, чтобы высвободить оружие и вновь броситься в атаку. Он делал шаг, слыша, как рядом шагает смерть. Он не думал ни о Франции, ни о славе, ни о смешанной с грязью крови врагов; он радел лишь о собственной шкуре и о жизнях тех людей, за которых отвечал. Он чувствовал, что готов на все ради спасения даже одной-единственной жизни, ведь каждая жизнь бесценна, и он не желал принимать анонимность смерти, которая косила всех подряд, не спрашивая имен.