Время расставания - Тереза Ревэй

Андре медленно провел ладонью по лицу, сминая щеки. Неужели даже на смертном одре он, будучи уже дряхлым стариком, окруженный своими родными и близкими, ощутит зловонный запах окопов, а на его губах все еще будет чувствоваться металлический привкус земли Вердена?

В антракте, когда Валентина ждала отошедшего на минуту Андре, кто-то дотронулся до ее плеча. Удивленная красавица обернулась. Ее разглядывала совершенно незнакомая женщина. У нее было одно из тех выразительных лиц, которые невозможно забыть: резкие черты, выпуклый лоб, хищный нос, ярко-алые губы, — лицо, которому не присуща гармония, но которое при этом поражает выражением внутренней силы.

— Мадам, мое имя Людмила Тихонова. Я — художник. Вот уже несколько недель меня преследует замысел новой картины. Я даже не знаю, как объяснить вам… Я постоянно что-то ищу… Не согласитесь ли вы позировать мне? Но я должна сразу предупредить вас: речь идет об обнаженной натуре.

Такая наглость шокировала Валентину. Она едва сдерживала гнев, резкая фраза уже готова была сорваться с губ. Но выражение лица художницы заставило молодую женщину сдержаться. Людмила Тихонова была необыкновенно бледна, ее черные глаза с обескураживающей жадностью изучали черты лица мадам Фонтеруа, при этом она с такой силой сжимала сумочку, расшитую жемчугом, что костяшки ее пальцев побелели. Нужна была особая смелость, чтобы смотреть вот таким образом на совершенно незнакомую даму, чтобы сделать столь странное предложение, и Валентина неожиданно ощутила, что такое пристальное внимание льстит ей. В эту минуту она увидела, как к ней сквозь толпу пробирается Андре с бокалами шампанского в обеих руках.

— Кто эта женщина, с которой ты говорила? Она так странно выглядит.

— Я не знаю. Она приняла меня за кого-то другого. Надо же! Вон Одиль, пойдем поздороваемся с ней.

Валентина не слышала ни единой фразы из последнего акта спектакля. В полумраке зрительного зала, вжавшись в кресло, она думала о Людмиле Тихоновой. Эта женщина с агрессивным ртом и сильно накрашенными глазами поражала какой-то первобытной дикостью, необузданностью. А в ее глазах полыхало отчаяние, которое влекло, как огонь.

Пальцы Андре коснулись руки Валентины. Она согласилась выйти замуж за Андре Фонтеруа, лелея смутную надежду, что этот мужчина, который, несмотря на молодость, казался стариком, сможет умерить ее тайные тревоги. Теперь у нее возникло ощущение, что Андре, верный и внимательный, присутствовал в ее жизни всегда, как тень. Однако порой Валентина испытывала нетерпение, странное томление, как будто по ее жилам струилась не кровь, а пламя.

На следующий день, ровно в одиннадцать часов утра, Валентина постучала в дверь мастерской на улице Кампань-Премьер, узенькой, но оживленной улице квартала Монпарнас. Художница, на которой был тюрбан и перепачканная рабочая блуза, держала в руках палитру. Она выглядела удивленной, как будто до последнего момента не была уверена, что Валентина не передумает.

Тихонова предложила гостье войти. От одуряющего запаха масляных красок и растворителей у молодой женщины запершило в горле. Часть стены мастерской была покрыта мозаикой. Рядом разместились фотографии и эскизы. В углу громоздились десятки полотен разных размеров. На этажерке стояла тарелка с четвертинкой яблока и кусочком сыра. На маленьком деревянном столе в полном беспорядке лежали рисунки и наброски.

Людмила попросила Валентину раздеться за ширмой. Там на вешалке Валентина обнаружила пеньюар. Она поднесла его край к лицу, вдохнула запах дешевых духов. Кому он принадлежал — Людмиле или одной из ее моделей? Было что-то бесстыдное в самой возможности надеть столь интимную деталь туалета другой женщины.

Людмила протянула Валентине руку, чтобы помочь ей подняться на узкий помост, на котором стоял соломенный стул. Сквозь стеклянный потолок в студию водопадом низвергался солнечный свет. Пеньюар был отброшен в угол. Жестом Людмила предложила модели сесть. Соломенное сиденье стула оказалось очень жестким.

Поглощенная своими мыслями, художница принялась выбирать позу модели. Каждый раз она отступала на несколько шагов, чтобы посмотреть на результат своих усилий. Одна рука на спинке стула, другая упала вдоль тела. Скрещенные ноги или чуть разведенные колени. Она действовала безо всякого стыда, пожалуй, даже грубовато. И Валентина позволила этой чужой женщине менять положение своих рук и ног, с отстраненностью и равнодушием изучать ее тело, как до этого художница изучала ее лицо. Наконец, удовлетворенная, Людмила приступила к работе.

Она сделала несколько набросков в блокноте, время от времени бросая взгляд на портретируемую. Лицо Тихоновой без макияжа имело землисто-серый оттенок. Иногда она, покусывая безжизненные губы, вырывала лист из блокнота, сминала его и бросала в корзину для бумаг.

Через какое-то время она закрепила натянутый на подрамник холст на мольберте и начала набрасывать композицию углем. Валентина, как околдованная, не могла оторвать от нее взгляд. Людмила гримасничала, наносила штрих за штрихом, затем вдруг останавливалась, потирала щеку и с неожиданной нежностью возобновляла работу.

Тишину нарушал лишь шум, доносившийся с улицы, и редкие шаги в коридоре. Валентина сидела неподвижно, и ей казалось, что и время тоже остановилось. Она больше не была замужней женщиной, достойной и уважаемой, но лишь хрупкой плотью, кровью, текущей по венам, сердцем и нервами, мышцами, затекшими от долгой неподвижности.

Спустя сорок пять минут Людмила отложила кисть.

— На сегодня достаточно, — сказала она и наклонилась, чтобы прикурить сигарету.

Валентина самостоятельно спустилась с возвышения и, обнаженная, проследовала за ширму, чтобы одеться. Затем она направилась к двери.

— Завтра в то же время? — спросила Валентина.

Людмила, сидевшая на табурете, выглядела совершенно опустошенной. Она лишь слабо кивнула. У художницы был отсутствующий взгляд. Валентина тихонько закрыла за собою дверь и спустилась по лестнице.

Молодая женщина быстрым шагом двинулась по улице, ошеломленная собственной отвагой. Валентина не могла объяснить себе этот безумный поступок. Она приняла предложение Людмилы Тихоновой, так как ей казалось, что она должна позировать для этой женщины, о которой ничего не знала и ничего не хотела знать. «Я сумасшедшая», — подумала она и улыбнулась.

В течение трех недель, каждый день, за исключением воскресенья, Валентина отправлялась в мастерскую. После окончания сеанса позирования она спрашивала: «Завтра?» — и Людмила кивала с таким сердитым видом, как будто боролась со всеми демонами ада.

Валентина чувствовала себя ничтожной, но в то же время неизменно испытывала гордость — без нее не было бы картины. Однако мука, плескавшаяся во взгляде художницы, производила на нее неизгладимое впечатление. Эта женщина не просто жила, она прожигала жизнь. Очень часто она казалась измотанной, но в ее зрачках сверкала черная искра. Валентина догадывалась о ее бессонных ночах, сомнительных связях, сражениях с тенями. Мадам Фонтеруа часто задавалась вопросом, хватило бы ей любопытства преодолеть запретные барьеры, если бы Людмила подтолкнула ее к этому, но художница лишь писала и писала. Ее упорство, ее увлеченность собственным творчеством были очень сильными, и порой Валентине казалось, что русская обнажает душу, как сама модель тело, и тогда молодая женщина задумывалась о тщетности собственного существования.