Папина дочка, или Исповедь хорошего отца - Диана Чемберлен

— Что я скажу людям? — спросил Майкл. — Мы разошлись? Мы разводимся? Как я объясню им, почему ты не живешь дома?

— Скажи им все, что сочтешь правильным.

Мне было все равно, что думают люди. Раньше не было, но теперь все изменилось. Майкла это по-прежнему волновало, и в этом мы отличались друг от друга. Он все еще жил прежней жизнью, где чужое мнение имело значение и где он желал найти путь к прежней нормальной обстановке. Нормальность для меня больше ничего не значила. Мой психотерапевт Джудит, когда я рассказала ей об этом, заметила: «Это нормально». Прежде я бы рассмеялась, услышав это, но я уже больше не смеялась.

Майкл указал на одну из коробок:

— Здесь написано «спальня». Я отнесу ее на место.

— Прекрасно. Спасибо.

Я смотрела, как он берет ее в руки. Прежде я любила его руки, любила больше, чем какую-либо другую часть его тела. Он каждый день занимался гимнастикой, и руки у него были натренированные. Майкл представлял собой редкое сочетание мозгов и мускулов. «Циркач с великолепным телом» — так отозвалась о нем одна моя подруга, когда мы вместе наблюдали за тем, как наши мужья играли с детьми в чьем-то саду у бассейна. Глядя на него сейчас, я не чувствовала ровно ничего.

Сделав несколько шагов к окну, я взглянула на успокаивающе незнакомый ландшафт. Там не было абсолютно ничего, что напоминало бы о моей живой, веселой, красивой девочке. «Вы хотите сбежать», — сказала мне Джудит, когда я рассказала ей о своем намерении снять эту квартиру. Тон ее не был обвиняющим, но я понимала, что она этой идеи не одобряет. Она не стала читать мне нотаций, как это делал Майкл. «Ты можешь убежать из дома, — говорил он, — но от себя самой тебе не убежать». Мне хотелось ударить его за эти слова. Мне опротивели его советы и его неодобрение того, как я переживала свое горе. Что из того, что я тоже не одобряла его переживания? У меня возникали серьезные вопросы, которые ему и в голову не приходили. Увижу ли я когда-нибудь Кэролайн? Где теперь ее душа? Я ощущала ее присутствие рядом со мной. Иногда я слышала ее голос. Когда я спросила Майкла, слышал ли он его, Майкл сказал «да, конечно» таким тоном, что я сразу поняла, что ничего он не слышал.

Майкл вернулся на кухню и встал рядом со мной у окна. Он обнял меня за плечи, и в этом прикосновении я почувствовала неуверенность. Он больше не знал, что я приму и от чего с раздражением отмахнусь. Джудит старалась возбудить во мне сочувствие к нему, но меня слишком поглощало сочувствие к самой себе. У меня не было сил обращать внимание на его потребности. Он стал кем-то, кого я когда-то любила, но теперь перестала понимать. Я знаю, что он мог бы сказать то же самое обо мне.

— Я беспокоюсь о тебе, — сказал он. Я ощущала тяжесть его рук на своих плечах. — Я думаю, мне не следовало тебе это позволять.

— Позволять? — Я скинула его руку с плеча и села на софу. Она была неудобная, жесткая, совсем непохожая на большую и мягкую софу у нас дома. — Кто ты такой? Мой отец?

— Когда ты вернешься на работу?

— Если ты еще раз задашь мне этот вопрос…

Я пыталась вернуться на работу. Продержалась там полдня. Ошиблась с лекарством, и эта ошибка могла стоить больному жизни. Я сняла белый халат, передала рецепт другому фармацевту и, не оглядываясь, вышла из аптеки.

— Ты намереваешься сидеть здесь, в этом… — Он жестом обвел эту совмещенную гостиную-столовую-кухню. — Это меня пугает, Эрин.

Он смотрел мне прямо в глаза, и в его глазах я видела тревогу. Я уставилась на свои руки, лежавшие на коленях.

— Со мной все будет хорошо, — сказала я.

— Тебе надо перестать обдумывать каждую подробность случившегося, как ты это все время делаешь.

Он говорил так, словно сообщал мне нечто новое, а не то, что повторял десятки раз.

— Ты должна перестать спрашивать себя «А что, если?..». Это произошло. Это случилось. Тебе необходимо это признать.

Я встала.

— Тебе пора. — Я подошла к двери. Ведь я и приехала сюда, чтобы больше этого не слышать.

Он бросил на меня последний растерянный взгляд, прежде чем подойти к двери. Я ее открыла перед ним, и он наклонился меня обнять.

— Ты меня ненавидишь, — прошептал он в мои волосы.

— Ну конечно, нет, — прошептала в ответ я, хотя бывали моменты, когда я его действительно ненавидела. Я могла честно сказать, что он был единственный, кого я когда-либо любила, и, если бы кто-нибудь сказал мне, что мы однажды разойдемся, я бы ответила, что они нас плохо знают. Но мы все-таки разошлись. Дальше некуда.

— Пока, — сказала я.

Я уже закрывала за ним дверь, но в охватившей меня внезапно панике снова распахнула ее.

— Не трогай ее комнату! — крикнула я ему вслед.

Он не обернулся, только махнул рукой, давая понять, что он меня слышал. Я знала, что ему больно, быть может, очень больно. Но я знала и то, что он справится с этой болью. Он придумает какую-нибудь новую игру, займется каким-нибудь проектом. Он с головой погрузится в дела. Уж он-то, конечно, не будет думать о прошлом. Он не умеет. Для меня это стало искусством. Не преднамеренно. Так случилось. Моя мысль начинала над чем-то работать — например, составлять список продуктов, которые надо купить в бакалее, — и, прежде чем я успевала это осознать, я снова начинала вспоминать каждую подробность случившегося, как будто я кому-то все это описывала. Кому я могла об этом рассказывать в своей голове? Мне было необходимо пережить все подробности того вечера, как людям, одержимым какой-то навязчивой идеей, необходимо, например, снова и снова мыть руки. Иногда мне казалось, что я схожу с ума, и я заставляла себя подумать о чем-то еще, но как только переставала делать усилия, я снова принималась за то же самое. Поэтому и привязалась к группе «Отец Харли с друзьями», которую я обнаружила в Интернете. Ее основал отец восьмилетней девочки Харли, погибшей в результате несчастного случая на велосипедной прогулке. Группа состояла из родителей погибших детей, с которыми я никогда не встречалась лицом к лицу, но знала лучше, чем кого-либо другого. Лучше, чем знала Майкла. Они меня понимали. Они понимали мою потребность снова и снова обращаться к прошлому. Я ежедневно проводила с ними целые часы, читая об их переживаниях и делясь своими. Я на самом деле полюбила некоторых из этих людей, которых никогда не видела. Я даже не знала, как они выглядят, но я стала считать их своими лучшими друзьями.

Так что теперь я была в безопасности. Я создала свой собственный мир, на новом месте, с новыми друзьями и в новой квартире. Я еще раз осмотрела комнату, осмысляя свое освобождение. Но вместо маленькой комнаты с новой мебелью я видела черный бархат неба, иллюминованную ленту пирса и сознавала, что, как бы далеко от дома я ни убежала, тот ужасный вечер навсегда останется со мной.

Белла бежала впереди меня по пляжу, а я следил за блестевшим на солнце песком на подошвах ее туфелек. Праздник, День труда, уже миновал, и на пляже, кроме нас, почти никого не было. Волосы Беллы развевались наподобие флага, а ее розовая сумочка билась о бок. Дочка выглядела такой беспечной. Я хотел, чтобы она всегда чувствовала себя такой, какой она была сейчас. Беспечной и свободной. Поэтому я и привел ее сегодня на пляж, чтобы она могла побегать, как обычный ребенок. Мой разоренный дом был недалеко от пляжа, и обычно я водил ее сюда каждый день, но всю неделю после пожара, когда она в одночасье стала совершенно серьезной и растерянной, мы сюда не приходили. За одну ночь наша жизнь чудовищно изменилась. Я не хотел, чтобы Белла это сознавала. Но она была не куклой, а живым человеком. Она понимала, что все изменилось.