Есико - Иэн Бурума

Никогда не забуду того, что случилось дальше. Амакасу, и без того прямой, как шомпол, напрягся еще больше. Лицо его побледнело, точно луна за окном, а глаза за стеклами очков вспыхнули как огонь.

— Ну, хватит! — проскрежетал он своим хриплым, будто вечно простуженным голосом. — Довольно! Актрисы — не гейши, а люди искусства! — Кивнув в сторону девушек, он продолжил: — Я требую уважения к актрисам Маньчжурской киноассоциации и приношу извинения за поведение этих грубых крестьян!

Хотя вокруг было несколько офицеров выше Амакасу по званию, его слова произвели мгновенный эффект. Ему не нужно было кричать. Самого факта того, что он вообще заговорил, было достаточно, чтобы все немедленно угомонились. Актрисы склонили головы и уставились в пол. Одзаки понял, что преступил запретную грань, и заткнулся до конца вечера. Мужчины стали вести себя с маньчжурскими леди галантно, некоторые даже предложили девушкам саке. Почему я до сих пор так живо помню этот случай? Потому что он выявил сильную сторону страшного, но сильно оклеветанного человека — сторону, которая не получила в свое время должной оценки. Амакасу мог голыми руками передушить семью коммунистов — и в то же время оставался японским джентльменом самой высокой пробы.

Так или иначе, но именно Амакасу попросил меня найти певицу из местных, прилично говорящую по-японски, для работы над новой радиопостановкой с рабочим названием «Рапсодия Маньчжоу-го». «Независимость и единство нашего государства нельзя считать само собой разумеющимися, — сказал он мне. — Образование через развлечение — вот что будет нашим девизом! Наше послание должно быть приятным для масс, даже если это потребует жертв, упорства и стоицизма». Именно так он обычно изрекал, если вообще решал заговорить, — короткими предложениями, как человек, который не тратит время по пустякам.

Хорошенько обдумав все это, я прослушал в своем офисе нескольких чрезвычайно привлекательных дам, которые не проявили ни музыкальных, ни лингвистических талантов, но были согласны на что угодно. И в итоге пришел к выбору, который был настолько очевиден, что я удивился, почему не сделал его раньше: девочка-певица из отеля «Ямато». Она бегло говорила по-китайски и, будучи японкой, могла говорить на родном языке. То есть именно то, что нужно. Единственная проблема — возраст, но это можно уладить. «Ступай поговори с ее родителями, — сказал Амакасу, и его тонкие губы изогнулись в некоем подобии улыбки. — Полагаю, мы придем к взаимовыгодному соглашению».

У каждого есть свои слабости. Моей слабостью были девушки, преимущественно китаянки, и особенно китайские актрисы. Я говорю — китайские, хотя мог бы сказать — маньчжурские. Просто мы, японцы, любили считать, что большинство китайцев в Маньчжоу-го были маньчжурами. На самом деле между двумя народами больших различий не было. Китаянки ли, маньчжурки — я обожал их в постели. В них не было той застенчивости хихикающих школьниц, так присущей японским женщинам. Их эротизм был сродни китайской поэзии — утонченный, романтический и неуловимый. Кроме того, сами тела китаянок по привлекательности во многом отвечали китайской ментальности: длинные стройные ноги, нахальный круглый зад, идеальная грудь, не большая, но и не маленькая. Европейка — большая и грубая, как перезревший фрукт, японка — крохотная, бесформенная и безвкусная, точно холодный соевый творог, но китайская женщина — это пир вкусов: острого, кисло-сладкого, горького; она — блестящий образчик расового отбора, нашедшего идеальную форму за более чем пять тысяч лет развития цивилизации. И чувство обладания ею, осознание, что она — моя, полностью моя, доставляет наслаждение посильнее сексуального. Не побоюсь назвать это наслаждением духа.

Отец госпожи Ямагути — Фумио Ямагути — страдал пороком иного порядка. Как я уже описывал, это был азартный игрок. Посмотришь на него — безобидный человечек, худощавый, в совиных очках. Но та еще шельма. Время от времени он посещал в Мукдене один публичный дом, полный очаровательных маньчжурских девиц, но на самом деле их прелести его не интересовали; обычно он дожидался меня в приемной, нервно прихлебывая чай. Куда больше ему нравились клацанье костяшек маджонга, шелест игральных карт или даже верещание боевых сверчков, да что угодно, лишь бы можно было делать ставки. И проблема с его персональным пороком была в основном финансовая. Он был вечно в долгах и вечно надеялся на кого-нибудь вроде генерала Ли из Шэньянского банка, чтобы тот вытащил его из беды.

Когда-то Ли служил военачальником в Шаньдуне, затем перешел на нашу сторону в начале 1930-х и был назначен председателем совета директоров Шэньянского банка в знак нашей дружбы. Старый боевой конь полюбил японского игрока и предложил ему честный обмен. Семейству Ямагути предоставляется место для жилья на территории резиденции генерала, за что госпожа Ямагути обучает генеральскую наложницу настоящим европейским манерам. Соглашение, что говорить, не совсем обычное, однако Ямагути счел, что общество генерала с усами кайзера Вильгельма, темно-синий «роллс-ройс» и любовь к маджонгу, в который тот обычно проигрывал, помогая Ямагути расплачиваться с долгами, — это весьма недурно. А обучать генеральскую «жену номер два» искусству поедать зеленый горошек ножом и вилкой или оттопыривать мизинец, когда пьешь индийский черный чай, не будет для госпожи Ямагути слишком трудно, ибо женщина она современная и образованная, с прекрасными манерами, привитыми ей в элитном католическом колледже Нагасаки.

Резиденция генерала Ли располагалась в дипломатическом квартале Мукдена, тихом районе с большими кирпичными особняками в европейском стиле — барокко, ренессанс, рококо — чего там только не было! — в тени благоухающих абрикосовых деревьев и сладко пахнущих акаций. Здесь жило много богатых китайцев, которые поддерживали японский курс. Местное население победнее обитало в окруженном стеной Китайском городе — месте приятном, но весьма негигиеничном, с тенистыми аллеями, вонявшими углем, чесноком и человеческими испражнениями. Японцы предпочитали селиться вокруг Хэйанского проспекта, длинного и широкого, который вел к центральному железнодорожному вокзалу, современного и чистого, с вереницами магазинов, не уступавших лучшим универмагам Лондона или Нью-Йорка. Дом генерала Ли — как раз неподалеку — являл собою современное строение, отделанное белой штукатуркой, с широким входом и портиком с колоннами, выкрашенными в зеленый цвет. Семейство Ямагути жило в доме из красного кирпича, где раньше обитала одна из старших наложниц генерала. До переезда туда они жили в комфортабельной, но куда менее романтичной части города, в скромном домике для японских клерков среднего звена. Хотя Ёсико растили как типичную японскую девушку, ее отец старался, чтобы она училась говорить на правильном китайском языке, что происходило весьма нерегулярно; тем не менее он был большим поклонником всего китайского и старался передать эту страсть своей дочери. Другие японцы не всегда относились к такому энтузиазму с одобрением, поэтому некоторая осторожность была у него в порядке вещей — дабы оградить не только Ёсико от насмешек в школе, но и самого себя от нежелательного внимания японской военной полиции. Конечно, он всегда мог оправдаться тем, что преподает китайский язык, и все же следовало быть весьма осторожным, чтобы не «подхватить желтуху», как выражались японцы в Маньчжоу-го.