Люди и собаки - Доминик Гийо

Иными словами, — и мы еще не раз сможем в этом убедиться, — не будет преувеличением сказать, что взаимодействие человека с собакой — это действительно трансисторический и транскультурный феномен. Canis familiaris можно найти практически во всех человеческих обществах начиная с доисторических времен. Вряд ли какое-либо другое животное могло бы похвастаться тем же. Не следует ли из этого, что собака для нас животное совершенно особое, во многих отношениях отличающееся ото всех прочих? Антропология настаивает на глубоких различиях между человеческими сообществами, особо подчеркивая, что общие для всех культурных и исторических формаций феномены встречаются крайне редко. Тем более странно — и это лучше всего подтверждается созданной ею же глубокой пропастью между человеком и животным, — что и по сей день эта наука ничуть не заинтересовалась природой той непонятной связи, которая объединяет Homo sapiens sapiens с собакой. В конечном счете, настолько ли абсурдны попытки увидеть в этом явлении отличительную черту любого человеческого общества, во всяком случае некую его особенность, приоткрывающую важные, хотя и скрытые аспекты нашей природы? Почему бы не рассматривать присутствие собаки рядом с человеком как общий для всех культур феномен, настолько же универсальный, насколько универсальными признаны такие их качества, как, например, социальное расслоение, разделение труда или запрет на инцест? И уж во всяком случае, приведенные здесь аргументы опровергают большую часть положений, на которых базируется тезис о собаке-иллюзии.

Есть и другие обстоятельства, способные поставить под сомнение тезис о собаке-иллюзии. Если принять этот тезис за точку отсчета, то необычайную популярность, которой пользуется среди людей собака, пришлось бы объяснять не какими-то особыми качествами нашего четвероногого друга, а исключительно нашим же собственным безудержным стремлением проецировать свои мысли и чувства на самые разнообразные вещи. Но почему в подобном случае у человека не возникает желания приласкать камень, водоросли, ястреба, паука, акулу или змею — так, как он ласкает собаку? Почему он не разговаривает с ними так же, как с собакой? Вероятно, потому, что между человеком и Canis familiaris происходит нечто особенное, то, что связано с природой самой собаки, а не только лишь с нашим стремлением приписывать чувства и разумное поведение всему, что нас окружает.

Можно было бы возразить, что немалое количество людей испытывает симпатию к паукам-птицеедам или питонам. Действительно, в так называемых первобытных обществах, равно как и в обществах современных — особенно с развитием идей Нового времени, — не так уж редко люди адресуют свои чувства растениям, горам или морю. Точно так же человек может разговаривать со своим компьютером, сердиться на него, ругать его за то, что тот «никогда не работает», иногда даже плакать, когда он вдруг сломается. Мы можем заплакать, если разбивается вещь, принадлежащая близкому человеку.

Но подобное поведение все-таки отличается от наших взаимоотношений с собакой. Вещи, принадлежащие близким людям, или предметы, воспринимаемые нами в качестве их олицетворения, на самом деле, в отличие от собаки, представляют собой своего рода вместилища для наших чувств, адресованных этим людям — отсутствующим здесь и сейчас или навсегда нас покинувшим. Анимистические воззрения, как правило, близко связаны с культами предков или верой в метемпсихоз. Когда же разговаривают с собакой, обращаются именно к ней. И когда оплакивают собаку, скорбят именно по ней, а не по человеку, образ которого проецируют на эту собаку. Точно так же можно предположить, что слова, брошенные компьютеру, по природе своей отличны от тех, что мы адресуем собаке, хотя бы потому, что мы знаем о существовании инженеров и программистов, которые трудились над созданием этой машины, употребляя при этом человеческий язык, и что машина эта задумана специально для того, чтобы мы ею пользовались. И даже если мы всего этого не осознаем в тот момент, когда начинаем разговаривать с компьютером, сам факт обладания подобной информацией, по идее, должен в какой-то степени определять нашу манеру общения с этим предметом. Если отдельные люди способны заплакать по поводу сломавшегося компьютера или разбитого автомобиля, то, вероятнее всего, в данный конкретный момент ими движет досада, а не печаль: они расстроены потерей принадлежащей им вещи, а вовсе не тем, что испытывают сочувствие к ее страданиям. Одним словом, повреждение вещи вызывает у нас эгоистическое чувство собственности, а не альтруистическое чувство сострадания.

Конечно, представленная здесь картина выглядит несколько упрощенно, поэтому хотелось бы оговорить некоторые нюансы. Несомненно, отдельные люди испытывают смешанные чувства, в которых сострадание неотделимо от чувства собственности. Мореплаватели-одиночки, например, настолько отождествляют себя со своей лодкой, что, когда говорят о ней, у собеседника может возникнуть ощущение особых отношений, личных и антропоморфических, существующих между капитаном и его кораблем. Разумеется, чаще всего речь идет об особых случаях, связанных с необычными обстоятельствами или особенным складом мышления. И все-таки нельзя исключить, что со временем те или иные механизмы достигнут такой степени совершенства, что смогут вызывать у человека чувство эмпатии, действительно направленное на них самих и очень близкое к тому, что мы испытываем по отношению к людям или животным[5].

Однако — и это важный момент — сама по себе возможность существования таких машин никоим образом не ставит под сомнение приведенную здесь аргументацию, направленную против модели собаки-иллюзии, а не собаки-машины или, в более общем плане, животного-машины. Защитники гипотезы о субъектности животного часто выстраивают свою аргументацию отталкиваясь именно от второй модели. В этом случае доказательство того, что живое существо является субъектом, сводится для них к обозначению свойств, отличающих его от артефактов, созданных руками человека. Какое бы широкое распространение ни получила эта стратегия, она представляется неоправданно затратной и неповоротливой. К тому же часто бьет мимо цели. Она не только полностью сконцентрирована на доказательствах невозможности существования каких бы то ни было социальных взаимоотношений с машиной, но и не признает никаких других аргументов в пользу наличия у животного субъектности, кроме перечня черт, отличающих его от машины, то есть качеств, присущих животному и отсутствующих у механических артефактов. Множества интерпретационных ограничений и труднодоказуемых положений легко можно было бы избежать, просто сосредоточившись на объекте изучения — в данном случае собаке — и на его качествах, отказавшись от сравнения этого объекта с машиной, априори рассматриваемой в качестве контрмодели. Одним словом, для того чтобы доказать, что собака обладает некими формами субъектности, не обязательно демонстрировать, насколько она отличается от машины, полностью таких качеств лишенной. В конце концов, тезис о машине-иллюзии ничуть не более убедителен, чем тезис о собаке-иллюзии.