Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память - Юрий Невский

Однажды, когда они были у Святой, батюшка там проводил службу, потом кадил все вокруг пахучим дымом. К нему подходили, каждому он мазал лоб кисточкой, которую окунал в святое маслице. На лбу у Нади остался светлый крестик, пахнущий… даже не передашь… может, сильно разогретыми медноствольными соснами в июльском полдневном мареве?

Крестик даже не хотелось смывать, было жарко, пахучий елей стекал в глаза, газовая голубоватая косынка, которую ей повязала бабушка, то наползала так, что ничего не видно, то убегала на затылок. Но от этого все волшебно преображалось, преломлялось игрой радужных светлячков, голубоватых искр, которые вдруг густо населили все окружающее.

Там теплилось множество свечек: они тоже зажгли, поставили свечки. Молилась, конечно, бабушка. Надя повторяла про себя, что запомнилось, начальные слова, казавшиеся ей сказочными, волшебными: «Буря недоумения и смятения о чудесах твоих в людях развеяся, мати блаженная…» Но потом она то сбивалась, то отвлекалась – ведь все было так ново, необычно. А все, кто пришел, тоже молились, преклоняя колена, осеняли себя крестом. Становились строгими, опрятными, высокими… нет, торжественными – она тогда никак не могла подобрать подходящих слов. Лица светлели – не такие пасмурные и озабоченные, когда все спешат в толпе по своим делам. Почти все были с цветами. Она думала, может, Старица – бабушкина родственница или знакомая, ведь и они привезли с дачи большой букет? Но сколько других людей с цветами! Неужели и это ее близкие? Ну, так и было… ведь Старица, сама убогая страдалица, всю жизнь молилась и радела за русских людей. Она могла предсказывать, что произойдет в будущем. Теперь к ней идут поклониться, просят помочь в печалях и скорби.

«…утеши ны, отчаянныя, исцели недуги наши лютыя…»

Могилка и место вокруг нее – как чисто прибранная комната, все просто, безыскусно. Много цветов в самых разных вазах, банках, пластиковых бутылях. Лик Старицы защищен двускатной кровлей. У основания простого креста, излучающего тепло, теплится лампадка, отбрасывая отсвет на русскую печальницу.

А серые лупоглазые рыбки в аквариуме, в приемной? Может, они и тропические… и невообразимых расцветок… Но в больничной обстановке стали испуганными. Съежились, почти потеряли цвет. И сам этот мутный стеклянный куб с водой, откуда они, зависнув неподвижно, разглядывают тебя замороженными глазами, похож на больницу, наполненную лекарствами и хлоркой. В таком заведении, утонув, опустившись на самое дно боли и слез, она сама провела долгий месяц, показавшийся годом. Медсестры и врачи изучали ее, наведя безжизненный блеск круглых, квадратных и прямоугольных очков.

Нависший гигант скручивал руки и ноги, свивал в канат невыносимого страдания. Перенесенный мамой шок ударил по ней, дочери. Атака ревматизма– врачи опасались за последствия, не сказалось бы это в дальнейшем. Ноги как свело в коленях, так не разогнуть. Связки онемели.

До больницы долго пролежала дома, вроде сломанной куклы. Ноги согнуты, белое одеяло ниспадает уступами, как с двух горных пиков. Коротая дни в одиночестве (взрослые уходили по делам), она играла, устроив у себя на животе фантастическую страну с кораблями аргонавтов, звездолетами космических рейнджеров. Потом больница. В какой-то момент она чуть не соскользнула в зыбкую мглу безумия. Постревматический синдром, но это мало что объясняет. Все началось из-за той боли, она в страхе переживала: это может вернуться, повториться вновь. Напрягалась в неосознанном ожидании, и мышцы сводило до судорог. Молчала по нескольку дней, не в силах развести сомкнутые зубы. Часто на грани сна и яви возникало видение какого-то низкого каменного свода, небольшой пещеры или грота, куда наметен слежавшийся, никогда не тающий снег. Место это высоко в горах, снаружи вход завален камнями со скальной площадки рядом.

К тому же… ужасные страшилки, ведь, бывало, в палате все вместе, младшие и старшие. Девчонки побольше как заведут заунывными голосами песню: Тускло Светит Луна Хоронясь За Листвою По Дороге Ночной Едут Трое Ковбоев

так и видится эти Трое

Отто Зигфрид и Ульбрихт

едут, конечно, чтобы выкрасть ее. Вот они привязали коней. Сапоги подтянули. И, поправив ножи, в корпус к ним заглянули. Крадучись пробрались мимо спящей, по обыкновению, дежурной. Поднялись по лестнице. Вот уже их шаги можно различить в коридоре. Тихое позвякивание оружия.

[Космонавты Гитлера]

В окружающем было что-то привычное, из самых глубин памяти. Он снова прикрыл глаза и мысленно нащупывал, испытывал на прочность связи, что помогут… что ему теперь поможет? где он? что он? в каком углу… промозглом, с жестяным режущим воздухом? Запах мокрой шерсти, волглого брезента, чего-то резкого, медицинского, дезинфицирующего. Дымная едкая копоть. Скрежещут отриконенные ботинки по камням. Кто-то огромный вздыхает, ворочается в тесной пещере. Низкие давящие своды. Склеп. Накрывает волна воспоминаний… Если он уже где-то в иных пределах, то неужели и там горние существа (высокоГОРНЫЕ?) разводят пену для бритья, варят кофе, клацают тяжелыми горными ботинками… Да, он всегда думал… он думал… в этот мыльный порошок добавляют и что-то молочное… и медовое… И воск. И пчел. Злых свинцовых пчел. Но кофе? Густой аромат течет поверх, давит ко дну все остальные слабые течения. Ради этого стоит пошевелиться, попробовать привстать.

«Зигфрид, – он позвал, прошептал в окружающий сумрак, обращаясь к едва различимой фигуре великана. – Ты видел… черного коршуна?»

– Ульбрихт? Доброе утро, как спалось?

Он сидел на корточках, обернулся… скалистый подбородок в белых клочьях ваты, тумана… Он брился. Зигфрид! Игрок в покер. Мастер блефовать. Блеск опасной бритвы оставил на щеке ровную глянцевую просеку в щетине ночи.

– О, бог мой, кажется… пахнет кофе?

– Да, тебе его надо выпить прямо сейчас, я заварил в кружке. Кое-как вскипятил… примус протек, расплющило. Пока натаял лед, чуть не полыхнуло. Боюсь, еще раз нагреть не получится. Но побриться и умыться хватит, есть теплая вода.

Есть теплая вода… отлично. Так же он улыбался на суровом Вег-дер-Югенд, «Пути молодых», на северной грани Чима-Уна. Брился у подножия заснеженных гребней Юнгфрау и Менха. Заваривал кофе в ледяной пещере у мистической вершины Айгер. Ведь все, кто входит в Братство, – лучшие спортсмены, признанные горовосходители. А побриться… что же, неплохая идея! Во всяком случае, бритва…

У меня в руках будет бритва, подумал Ульбрихт.

Зигфрид приблизится ближе… нет… Он с сомнением глянул на толстый ворот свитера, подпирающий волевой подбородок одного из лучших скалолазов Рейха. И потом, рука… правой он может двигать, а левой с трудом, и опереться не на что. Ноги онемели, он их почти не чувствует. От горла в грудь – словно разверстая огненная шахта, каждый вдох дается с трудом. Сколько еще осталось? Здесь, на высоте, надо беречь каждый глоток воздуха.

– Примус был… у Клауса?

– Да, вот его рюкзак… удалось выдернуть… все вперемешку…

– А письма? Они остались? – прохрипел Ульбрихт. – Письма… ведь мы несли их… там, в железных коробках…