Случайному гостю - Алексей Гедеонов

— Лучше клад, — отвечаю я. — Или сокровище.

— Тогда сребряные. Сребряные пантофлики.

— Девчачий матерьяльчик, — отвечаю я. — Просто стукалки. Несерьёзно.

Потом мы веселимся дружно, водим двумя магнитами — в этот раз только несколько железных стружек, а ведь бывали случаи, когда так удавалось найти гвоздь.

— Меня беспокоит твоя левая сторона, — несколько позже заявляет бабушка под цокот инородных предметов о фаянс и шорох крупинок. — Ты совсем не думаешь о почках.

— Так мне всего-то двенадцать, — самодовольно отвечаю я. Моя кучка «вкраплений» уже совсем скрыла ласточек, у бабушки улов гораздо меньше.

— Самый час про то помыслить, — невозмутимо продолжает бабушка, высыпая из пригоршни немаленькую порцию инородных тел. — Дальше будет хуже. Попей отвара, я тут напарила зела.

— Опять отвар, — бурчу я, подумав, вытягиваю дальше. — Офигительно отвратный.

— Конечне, — ласково отвечает бабушка. — Почки больные, такая радость. Неотвратная.

— Я его пью у вас каждую неделю, — мрачно говорю я, — всякий раз от новой болезни. — Должны предусмотреть, — значительно говорит она. — Звыкла профилактыка. Предлагаю отвар опять, — настаивает она. — Две пользы за одну цену.

— Хорошо, — мрачно бурчу я. — Сдаюсь. Выпьете со мной? Разделим пользы — вам молодость, а мне…

— Молодость уже была, — замечает бабушка добродушно, — и миновала разом з джазом. Теперь пенсия — очки, спокуй, мемуары… Но слична дама молода всегда, то душевное, од сердца. А отвар ждёт.

— Звонил недавно, — подхватываю я. — Просил передать, что дождал.

— И как обозначился в телефоне? — спрашивает бабушка. — Чарзилля?

— Панацея селюцкая, вроде бы. Но трудно было разобрать, так хлюпало. Я не сразу и понял…

— То характерно, — подмечает бабушка.

— Характерна мне мелочность ваша, — оскорбляюсь я. — Давайте, запарьте тазик трав. Выпью, и всё пройдёт, сразу. Просто лопну.

— Сразу, — повторяет бабушка. — Alzo[8], все вы любите это слово. Выпей отвару, Лесик, — говорит она. — Пока прошу добром.

— Значит, дальше будет зло? — мрачно бурчу я. — Тем более — выпьем вместе, чокнемся заодно. У вас ведь, бабушка, почки тоже… распустились совсем…

— И перегорели, — добавляет бабушка. — Но, власьне — даме предлагают выпить галантно, а ты ляпнул, як до уличницы: «Пей со мной». Своё сам пей.

— А потом, опять — звон в голове и говорить чужим голосом? — мрачно интересуюсь я.

— Прокажи модлитву, — демонстрирует твёрдость духа бабушка.

— Дар не подарок.

— Что-то захотелось есть, очень, — я отталкиваю неприятную тему.

— Закончим готоваться — покормлю, голодным не будешь, — говорит бабушка, высыпая порцию мелких камней и предметов в тарелку и снимает очки. После она долго протирает их.

Ги возвращается в Шербур. Музыка хромает вместе с ним от тоски.

— Было знание, — произносит бабушка словно в пустоту и проводит ладонью по гречке. — Тебе придёт новая куртка.

— А моя, совсем не старая, не ушла ещё, — отвечаю я, несколько растерянно.

— Поглядим по шкодзе, — замечает бабушка вскользь и идёт к плите.

Пока Ги распродает тёткино имущество, бабушка наливает в две здоровенные синие с золотом чашки какое-то пахнущее болотом варево из высокой медной кастрюльки.

— Трактуй то как мешанку, — говорит бабушка, разглядывая содержимое чашек. — За фактурой много сходства. Как вы называете мешанку теперь, слово красивое, анге́льское, напомни?

— Коктейль, — бурчу я. — К нему соломинка ещё… — ласточки на моей тарелке скрываются в чёрных точках.

— Власьне[9], — раздумчиво произносит бабушка — Соломинка выход чудовный, когда не за что схватиться.

Преодолевая травяной запах, бабушка раскуривает «Опал», в одной руке у нее сигарета, в другой чашка — дым и пар совсем перемешались.

Дух отвара ударяет мне в нос, я чихаю. И делаю несколько глотков…

— На правду, — замечает бабушка, выпуская в центр стола длиннющую струю дыма. Чашки у неё в руках нет.

Гречка шуршит по скатерти, на плите шипит бигос, в духовке подходит рулет с грибами.

— Вы выпили отвар, свой? Уже? Мой такая гадость… Даже в школе таким не поят, — доверительно сообщаю я. — Вязкий вкус.

— В том отваре шкаралупа, — светски замечает бабушка, игнорируя колкости.

— Кракатук? — радуюсь я. — Стоило бороться за желание! Мутабор!

Словно в ответ, ветер на чердаке с силой стучит ставней.

Мы почти закончили. На тарелках — холмики из найденного в крупе. Мой заметно больше. Бабушка вне круга света, видны её руки перебирающие крупу. Из темноты, разбавленной утопленническим сиянием телевизора, доносится:

— Думала Рождество встретить вдвоём… Что на то скажешь?

— Мне было знание… — надуто начинаю я. Бабушкины руки вздрагивают. — Про всего один подарок! Но я эту мысль от себя гнал! Выходит зря… А для кого тогда столько еды? — спрашиваю я, как-то медленно и словно через силу.

— Ну, — говорит бабушка, деля гречку на какие-то странные символы. — Ешче скажут потом, что на столе ничего не было.

— Но если мы будем вдвоём, то кто же скажет? — я ощущаю, что мне совсем не хочется спрашивать.

— Может кто заскочит… — уклончиво говорит бабушка. — Если конца света не будет, то до Сильвестра[10] тоже надо кушать. А ешче день рождения.

— А… — я пытаюсь выдавить из себя новую порцию любопытства.

— На Бога! — восклицает бабушка. — Финал! Хотела б выслушать ту драму…

С неожиданным проворством она пересекает кухню и усаживается на ближайший к телевизору стул. Перед тем как сесть, бабушка трижды дует на него и смахивает с сиденья нечто невидимое.

Женевьева в большой и неуютной машине въезжает на заправку. Метёт картонная метель.

У бабушки по платку в каждой руке, очки заботливо сложены на столе — бабушка решила порыдать всласть. Из тьмы материализуется старая чёрная кошка Вакса, она вскарабкивается на табурет, рядом с бабушкой и мяукает.

— Так-так, — говорит ей бабушка. — Звыкла французка[11] — лютый снег, а дзецко без шалика[12].

Следующие пять минут рыдают все — бигос на плите, бабушка, я и, кажется, даже Вакса — от смеха. Отплакав на последних кадрах титров, бабушка вещает, сморкаясь: