Заговор русской принцессы - Евгений Сухов

— Ты с ней знаком? — в голосе государыни прозвучал холодок.

Вот когда не следует сдерживать ликование. Широкая улыбка разодрала рот князя, обнажив крепкие белые зубы.

— А ведь ты ревнуешь, Софья…

— Вовсе нет, — без должной уверенности произнесла царевна.

— Мне ее показал человек, с которым она провела всего лишь одну ночь. Он выложил за ее любовь, кроме целого состояния, еще и державные секреты. Графиня сумела выпотрошить из него все государственные тайны, за что впоследствии он был отлучен от королевского двора.

Брови Софьи Алексеевны изогнулись.

— Вот как… И что же это был за человек?

— Двоюродный брат курфюрста Саксонии.

Выпуклое чело собралось в три продольные складки.

— Дорого стоят услуги такой женщины? — осторожно поинтересовалась государыня.

— Разумеется.

— Ради задуманного я готова пожертвовать батюшкиными драгоценностями.

— Думаю, что фамильное золото продавать не придется. У меня при дворе Карла ХП есть свой человек. Я спишусь с ним завтра же, а там как господь рассудит, — успокоил государыню Василий Васильевич.

— Как зовут этого человека?

— Граф Йонссон, — после некоторого раздумья отвечал князь.

Окруженная мамками да боярышнями государыня Евдокия Федоровна плела кружева, посматривая иной раз в запотевшее оконце: а не появится ли Петр? Узор не поддавался, белая шелковая нить то и дело слетала с пальца, от чего царица только вздыхала, думая о сокровенном. Девки, сидевшие молчком, затянули было песню, но, натолкнувшись на скорбный взгляд царицы, сбились с такта и умолкли, не допев куплета. Негромко, стараясь не нарушить воцарившегося затишья, лишь иной раз переговаривались короткими фразами.

Вечерело.

Дворец утопал в сумерках. Время было собираться на молитву, но Евдокия Федоровна не торопилась.

— И что же ему на месте-то не сидится! — в сердцах воскликнула она, невесть к кому обращаясь.

Две боярыни, сидевшие рядом, согласно закивали. Дело ясное: государыня молвила о Петре Алексеевиче, проводившем время вдали от царского дворца.

— Видно, такой он уродился, — отвечала старшая из боярынь Марфа Михайловна Нарышкина, старуха лет семидесяти, со сморщенным темно-желтым восковым лицом. Нарышкины ближе других боярских родов стояли к Лопухиным, а потому место рядом с царицей она занимала по праву. — А ты бы ему внушение сделала, напомнила бы, как при отцах наших поживали. Глядишь, он и образумится.

Заброшенная было петля сорвалась с ногтя, и заточенный конец спицы слегка оцарапал кожу. Болезненно поморщившись, Евдокия произнесла:

— Да сколько же ему напоминать, Марфа Михайловна! Только об этом и говорю, а он опять за свое. Думала, что хоть после рождения Алексея угомонится, дома почаще бывать станет, а он помиловался с чадом недельку и опять по своим делам ускакал.

Боярышни притихли, слушая сердечный разговор царицы с ближней боярыней. Ох, несладко приходится горемычной! Бабья доля, одним словом. Ей все едино, кто перед ней: государыня или крестьянка.

— Непутевый он у тебя. Попривыкнуть бы тебе надобно.

— Непутевый, — легко согласилась Евдокия Федоровна, — вот только никак не могу к этому привыкнуть. На ту пятницу вместе завтракали, Петруша даже потрохов куриных попросил. А потом приголубил меня, лапушкой назвал, в щеки трижды поцеловал. Думала, что образумился, забыл про свои потехи, а он опять за свое взялся, теперь нептуновые сражения на озере устраивает.

— Нептуновые сражения это что! — произнесла другая боярыня, Анна Кирилловна Голицына, высокая еще не старая женщина. Лицо круглое, с махонькими ямочками на пухлых щеках, даже распашная ферязь не могла скрыть высоко поднятой груди. Положив на колени кружева, махнула ладошками: — Тут Петр фейерверки запускал, так три дома спалил дотла, а потом сам их и тушил, как угорелый! Даже переодеваться не стал, так чумазым да драным по Москве расхаживал. От него даже торговки шарахались, за чумного принимали. Чудной у нас государь, не бывало у нас прежде таких.

Евдокия скорбела об умершем сыне:

— Если бы не его забавы, так может быть и младшенький наш сынок, Сашенька, был бы жив. Не досмотрели!

— Приворожить тебе его надо, Авдотьюшка, — склонившись к ней, нашептала Марфа Михайловна, — я тебе тут зелье одно сготовлю приворотное. Как только его государь отведает, так он все свои забавы позабудет.

Боярыня Нарышкина была одной из немногих, называющих царицу прежним именем, какое она имела до замужества. Если и гневалась Евдокия, так только для виду; ежели не замечать, так весь двор начнет ее по-старому величать. А ведь не подобает — с новым именем для нее началась и новая жизнь.

Брови царицы гневно изогнулись и, встретившись у переносицы, сломались в кривую линию. Она нахмурилась всерьез:

— Марфа Михайловна, сколько раз я тебе говорила, что я теперь не Авдотья, а Евдокия! Авдотьей я в девках была, а теперь я царица и имечко мое поменялось. Так что зови, как положено. Или ты порчу на меня навести хочешь?

Голова старухи затряслась от усердия:

— Бес меня попутал, матушка Евдокия Федоровна. Это я все по своему скудоумию запомнить не могу! Не голова у меня, а дырявое решето! Все наружу выскакивает, ничего не держит…

— Уж, ты постарайся, Марфа Михайловна. Эдак меня каждая девка начнет называть.

— Ты послушай меня, что я тебе скажу, — все тем же заговорщицким голосом продолжала старуха. Кружевное плетение было отложено за ненадобностью в сторону и на потеху крупному белому котенку. Потрепав оброненный клубок, он разлегся на ковре, сладенько сощурившись. — А только я верное средство знаю, ни один отрок против него не устоял. Дьякона Лопухина знаешь?

— Это тот, что с Благовещенского собора? — заинтересовалась Евдокия.

— Он самый, матушка, — обрадованно воскликнула старуха.

— Кто же не знает этого горького пропойцу? — подивилась царица. — Дай ему волю, так он последние порты пропьет. Как его еще батюшка Анисим при соборе держит!

— Так вот я тебе скажу, голубица моя сердешная Евдокия Федоровна, — страстно нашептывала старица, подавшись вперед. Лицо ее напоминало печеную репу. Глубокие морщины густо покрывали пожелтевшую от старости кожу, и невозможно было понять, какие чувства скрываются за пластами времени. От старухи пахло прелым луком, и Евдокия невольно поморщилась, сдерживая неприязнь. — Как только я ему порошок в гречневую кашу сыпанула, так он все свое пьяное зелье позабыл. Даже на баб не смотрит. А тебе, родимая, я такое присоветую, что он все свое баловство позабудет, только на тебя, родимую, и будет глядеть.

— А ты послушай ее, государыня, — встряла в разговор Анна Кирилловна. — Боярыня дело говорит.