Каменный Кулак и мешок смерти - Янис Кууне

С разговора о шлеме и началась приязнь, почти дружба Волькши и сурового Скаллагримсона. Венед вежливо попросил посмотреть его, норманн нехотя снизошел. Стоило Варглобу разобрать пару ниток рун, как ему стало ясно, что Эгиль слагает на своем шлеме послание всепомнящей Саге.[53]Повесть о своей жизни выбивал он на полосах, оплетавших толстостенный железный шишак.

– Не мало ли места ты оставил для будущих подвигов? – тихо спросил Волкан уппландского ратаря, возвращая шлем. – Уж не собираешься ли ты в Валхалу со дня на день?

Норманн удивился такой осведомленности парнишки, а на вопрос про Валхалу ответил, что по необходимости добавит еще полос.

С того самого дня между матерым ратарем и безбородым юнцом установилось особое бессловесное понимание и безусловное уважение, свойственное двум мужчинам, которые знают, для чего они оба топчут землю. Эгиль шел к своей Славе, Волькша уводил таких, как Скаллагримсон, прочь от волховских земель. И им пока было по пути.

Норманнский копьемет с полуслова понял просьбу Волькши и сказал, что проводит его к самому лучшему златокузнецу на берегах Мэларена, да и, пожалуй, во всем Уппланде.

– До того как я сам выучился чеканить по шлему, я частенько прибегал к его услугам, – сказал он, когда садился в лодку вместе с Кнутневым.

– Он узорил налобник? – спросил Варглоб.

– А ты как догадался? – удивился Эгиль.

Годинович хотел сказать, что там вязь намного вычурнее, чем на остальных пластинах, но не стал обижать норманна, который ко времени их разговора уже набил руку и работал не хуже… не сильно хуже златокузнеца.

– Там написано, откуда ты родом и как попал на Бирку, – честно глядя в глаза ратарю, ответил Варглоб. – Понятное дело, это чеканил еще не ты.

Эгиль усмехнулся и хлопнул парня по плечу. От такого проявления дружбы Волькша поморщился: тяжела была норманнская десница.

На весла сели оба. Хоть и взялся Скаллагримсон только показывать дорогу, о том, чтобы прохлаждаться на корме, он и слышать не захотел.

Когда лодка вышла в пролив между Биркой и островом Знати, Эгиль несколько раз сильно взмахнул своим веслом и развернул посудину на восток.

– Разве нам не на Адельсён? – удивился Волькша.

– Нет, в Екебю[54]на Екерё, – ответил норманн. – В Ховгордене[55]таких умельцев нет. Тем златокузнецам, что вокруг Ларса увиваются, только бы цепи золотые вить с большой палец толщиной да смарагды с яхонтами[56]в перстни вделывать без затей. А то, что на погляд их работа яичной скорлупы не стоит, так это им невдомек. Главное их стремление – чтобы было побольше золота да самоцветов.

Странно было слышать такие слова от человека, который вообще не носил никаких украшений, кроме железных блях. Но спорить с ним Волькша не стал.

– Terve, herrat, – приветствовал их появление низенький косматый человечек, похожий на прижившегося в человечьем миру лешачка.

– Вы – эстин? – удивился Волькша на языке рыбаков устья Наровы.

Глаза златокузнеца вспыхнули неподдельной радостью.

– Да какой уж я теперь эстин, – улыбался он. – Так… Родной язык иногда с натугой вспоминаю. Дети вон только из-под палки на эстинском изъясняются, а так все больше на свеонском.

Чем дольше говорил умелец, тем меньше понимал его Волькша. То ли был он родом не с берегов Наровы, то ли за годы на чужбине все слова перемешались в его голове, но его язык был похож на водьский гораздо меньше, чем эстинский, который мог уразуметь Годинович. Однако Варглоб улыбался что было сил и понимающе кивал головой.

– Тынто, у венеда к тебе дело, – бесцеремонно прервал Эгиль кудахтанье златокузнеца.

– Кто здесь венед? – завертел головой тот. Было забавно слышать свейские слова с цоканьем и перекатами, над которыми когда-то так потешался Волькшин старший брат Торх.

– Я венед, – сознался Волькша.

– А откуда знаешь мой язык? – спросил Тынто. Прежняя радость эстина растаяла подобно капле меда в чаше воды.

– Старец Укко сподобил, – не удержался Волкан и помянул бога, почитаемого всей сумью, водью и карелой. – Брат мой без малого год прожил в учениках эстинского умельца.

– А в каких местах? – опять оживился златокузнец.

– Не обессудь, не помню, – огорчил его Годинович. – Давно это было. Лет пять или шесть назад. Я тогда еще только отроческие лета переходил… Нет, погоди, что-то вспомнилось. То ли Пярво то место звалось, то ли Порву.

У Волькши на языке крутилось еще одно слово, но оно было слишком похоже на пускание зловонного духа, и, хотя кроме него венедского наречия никто тут не разумел, Годинович оставил его при себе. Неровен час еще расхихикается сам своей же глупости.

– Пярну?! – аж затрепетал эстин.

– Точно! – обрадовался вместе с ним Волькша.

– А какой науке твой брат обучался?

– Резьбе по янтарю.

У златокузнеца пересохло в горле. Он облизал губы и с трудом сглотнул.

– Ты случайно не помнишь, как звали того человека, у которого он учился? Случаем не Йасло?

Отроческие воспоминания взыграли в Годиновиче. Вспомнил он, как ухахатывался от слова «Пярну», как держался за животики, узнав, как звали эстина, который принял в своем доме венедского парня. «Как? Торхша, повтори! Весло? Ясли?»

– Когда? Когда это было? – никак не унимался Тынто, узнав, что Торх жил в доме его старшего брата.

– У венеда к тебе дело! – еще раз вклинился в беседу Эгиль. Он явно не собирался провести весь день, выслушивая радостные восклицания старого умельца.

Эстин осекся, но, посмотрев на Волькшу, приободрился: этот добрый венедский паренек обязательно расскажет ему все, когда с делами будет покончено. Тынто нисколько не смущало то, что он узнает новости пятилетней давности, сам-то он не получал из дома вестей уже лет двадцать…

– Как ни раскидист Иггдрассиль,[57]но все его ветви сходятся к одному стволу, – потряс он пальцем в воздухе. – Так как звать тебя, венед, и что за дело у тебя ко мне?

– Зови меня Уоллеке, – сказал Годинович и с удивлением и радостью почувствовал, что воспоминание о Кайе,[58]давшей ему это имя, больше не сжимает его сердце тоской.