Миссис По - Линн Каллен

Я была на восьмом месяце беременности, мы жили в Англии, Сэмюэл писал тех, кто принадлежит к сливкам британского общества, и я вдруг поняла, почему ему так охотно позируют дамочки: он ублажал их в постели с тем же энтузиазмом, с которым работал над их портретами. Я обнаружила, что всего лишь одна из многих, хотя, насколько я знаю, единственная, на ком он был женат, – во всяком случае, я надеялась на это ради благополучия моей дочери. Сэмюэл утверждал, будто я так хороша, что он просто обязан был заполучить меня в собственность. Сомнительная честь.

Дочери уже проснулись. После быстрого умывания в тазике они были одеты, закутаны в шали и после завтрака препровождены за стол в гостиной цокольного этажа. Сегодня о школе не могло быть и речи – у Винни болело ухо, а Эллен никак не могла оправиться от простуды.

Элиза отправилась нанести визит приболевшей подруге, младшие дети Бартлеттов были наверху на попечении прислуги. Мистер Бартлетт[17]ушел в свой маленький книжный магазинчик «Астор-хауза», плод его извечной страсти к печатному слову. Уютная комната с низким потолком была полностью в нашем с девочками распоряжении. Из-за общей стены с кухней сюда доносилось какое-то домашнее погромыхивание кастрюль, окна полуподвального помещения так заиндевели, что за ними виднелись лишь смутные очертания брюк и юбок проходящих по тротуару людей. Я взяла экземпляр «Американ Ревью» и раскрыла его на «Вороне», чтоб выполнить свое собственное домашнее задание. Отбивая пальцами ритм, я читала про себя строфу за строфой, а потом пробормотала:

– Какое-то трюкачество. Это же просто игра слов.

Я прочла вслух:

И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,

Точно всю он душу вылил в этом слове «Никогда»,

И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он,

Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года,

Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда».

Ворон молвил: «Никогда».

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной.

«Верно, был он, – я подумал, – у того, чья жизнь – Беда,

У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье

Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда

В песне вылилось о счастье, что, погибнув навсегда,

Вновь не вспыхнет никогда».[18]

Заметив, что девочки слушают, я остановилась.

– Ты сочиняешь новые стихи? – спросила Винни.

– Нет. Эти стихи написал мистер Эдгар По.

– Прочти нам их целиком!

– Разве тебе не надо работать над своими собственными стихами? – сказала Эллен.

– Надо, – ответила я. – Я скоро начну. Авы возвращайтесь к своей работе. Вы же не хотите, пока не ходите в школу, отстать от других ребят.

Я вернулась к «Ворону» в надежде понять, почему такие несуразные вирши завладели воображением читающей публики, и перешла к следующей строфе:

Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,

Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,

И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной

Отдался душой мятежной: «Это – Ворон, Ворон, да.

Но о чем твердит зловещий этим черным „Никогда“,

Страшным криком „Никогда“».

– Вот-вот! – Ия отбросила журнал.

– Что, мамочка? – спросила Винни.

– Все эти глупые аллитерации – это просто складные, скверные, скудоумные сказочки.

Лицо Эллен стало столь же серьезным, как лицо судьи на заседании.

– Ты хочешь сказать, что это бездарная, бессмысленная, больная болтовня?

Я кивнула.

– Тривиальный, трескучий треп.

Винни вскочила, и ее многочисленные шали всколыхнулись, как бинты мумии.

– Нет! Это серяки злой собаки!

– Не будь такой грубой, Винни, – сказала я.

Девочки переглянулись.

Я нахмурилась.

– Это феерически феноменальные, фетишизированные фекалии.

– Мамочка! – вздохнула Эллен.

– Что это значит? – воскликнула Винни.

Эллен объяснила ей, что к чему, и на стихотворение мистера По пролился целый поток бранных аллитераций. Девочки все еще упражнялись в нестандартных оскорблениях, а я приготовила перо, бумагу и открыла чернильницу: шуточками кошелек не наполнишь.

Мистер Моррис желал получить «нечто свежее. Нечто увлекательное. И мрачное, такое, что заставило бы дам бояться задуть ночью свечу».

Однако попробовали бы вы написать что-то мрачное, когда тут же за столом хихикают две маленьких девочки. Ничего страшного не шло мне в голову, хотя шаткость нашего материального положения сама по себе была по-настоящему пугающим фактором. После того как ушел Сэмюэл, я познала страх нужды. Теперь мне не понаслышке были известны тоска и отчаяние и то, как легко они превращаются в ярость. Но мне не довелось пока лицом к лицу столкнуться с чистой злобой, с темной и жестокой стороной человеческой натуры, привычной к страданиям других людей. Такой опыт необходим, чтоб написать нечто на самом деле леденящее кровь. Он придет ко мне позже.

Газовые лампы освещали мерцающим светом гостиную мисс Энн Шарлотты Линч на Вэйверли-плейс, окрашивая интеллигентные лица гостей бледно-оранжевым. Я узнавала завсегдатаев нью-йоркских литературных сборищ, но были и новые лица: чешская поэтесса в цыганских серьгах и свободном одеянии; пожилой мистер Одюбон[19]в костюме из оленьей замши; некий мистер Уолтер Уитмен,[20]который вызывающе одевался в длиннохвостые сюртуки и гофрированные воротнички по моде былых эпох. Угощение разительно отличалось от тех сложных блюд, что обычно предлагались в различных салонах. Мисс Линч угощала собравшуюся у нее пеструю публику просто и безыскусно: сливочным печеньем, итальянским льдом[21]на маленьких блюдечках и чаем. Горничных не было, никто не прислуживал, и все мы находились в равном положении. Не было и никаких заранее подготовленных развлечений. Гостям предлагалось занять себя беседой, поощрялось также чтение коротких отрывков из своих новых произведений и исполнение собственных новейших музыкальных композиций. Во главе угла стояли идеи, мисс Линч на этом настаивала. Сама она была одета так, будто собиралась вести урок в Бруклинской академии благородных девиц (именно этим она занималась в дневное время). На самом деле, атмосфера скромной, искренней интеллектуальности, не опошленной такой грубой материей, как деньги, была бы весьма убедительна, если бы не протянувшаяся до самой Вашингтон-сквер вереница хороших экипажей, поджидающих снаружи. Но иллюзия была очень мила.