Меж сбитых простыней - Иэн Макьюэн

Салли Кли кладет ладонь на мою руку, которая гладит ее волосы; поскольку голова ее опущена и я не вижу ее лица, я не понимаю, что это: признательность за ласку или желание ее прекратить. В своем неведении я иду на компромисс и беру Салли за руку, но через секунду наши руки безвольно распадаются. Я ничего не говорю и, как настоящий друг, начинаю прибирать со стола тарелки, вилки с ножами, банки и консервный нож. Дабы уверить Салли Кли, что я ничуть не задет и не огорчен ее молчанием, я сквозь зубы весело насвистываю «Лиллибуллеро» — совсем как дядюшка Тоби[2]в периоды уныния.

Именно так. Складывая тарелки в мойку, я впадаю в такую угрюмость, что едва не забываю свистеть. Затем, вопреки дурному настроению, я принимаюсь готовить кофе. Салли Кли желает, чтобы кофе был сварен из смеси не менее чем четырех сортов — в этом она подражает Бальзаку, о чьей жизни прочла в щедро иллюстрированном издании, когда знакомилась с корректурой своего первого романа. Мы всегда так говорим: ее первый роман. Зерна необходимо тщательно отмерить и смолоть вручную — к подобной задаче физически я хорошо приспособлен. Втайне я подозреваю, что хороший кофе Салли Кли считает сутью писательства. Наверное, она говорит себе: вот вам Бальзак, написавший тысячи романов, а вот его счета за кофе, которые глядят на его поклонника из стеклянных витрин тихих провинциальных музеев. В смолотый кофе следует добавить щепотку соли и засыпать его в серебряную полость компактной нержавеющей кофеварки, присланной из Гренобля. Пока она греется на плите, из-за двери столовой я разглядываю Салли Кли. Затем делаю пару шагов в комнату, надеясь поймать ее взгляд.

Вероятно, с самого начала затея была обречена на провал. С другой стороны, она доставила потрясающее наслаждение, особенно Салли Кли. И хотя она считает, что я был излишне настойчив, безумен и «ненасытен», тогда как я, в свою очередь, полагаю, что ей больше доставляла удовольствие моя необычность («забавный черный кожистый членик», «твоя слюна на вкус будто жидкий чай»), нежели моя индивидуальность, я тешу себя надеждой, что никто из нас не испытал глубокого раскаяния. На похоронах мужа Мойра Силлито — героиня первого романа Салли Кли — мысленно произносит: «Все меняется». Интересно, спокойная, напористая и все же безоговорочно несчастная Мойра сознательно неточно цитирует Йейтса?[3]Так что, надеюсь, обошлось без горьких сожалений, когда нынешним полднем я перенес свои вещи из просторной спальни Салли Кли в комнатку под крышей. Да, я очень люблю карабкаться по лестницам и потому переехал безропотно. По правде (к чему скрывать?), меня изгнали, однако я имел собственные резоны покинуть наше любовное ложе. Несмотря на все свои прелести, эта связь слишком глубоко затягивала меня в творческие проблемы Салли Кли, и лишь после незлонамеренного подглядывания я понял, насколько я от них далек. Вынашивание художественного плода — дело весьма интимное, и мое присутствие было (и, вероятно, есть) неуместно. Салли Кли отрывает взгляд от стола, и на безмерно долгое мгновенье наши глаза встречаются. Легким кивком она дает знать, что готова принять кофе.

Мы пьем его в «гнетущем молчании». Во всяком случае, так пьют чай Мойра и ее муж Дэниел (идущий в гору администратор разливного завода), переваривая новость о том, что у них нет физиологических препятствий к деторождению. Потом они решают вновь попытаться (хорошее словцо) зачать ребенка. Вообще-то я отменно пью глоточками, но молчание, каким бы оно ни было, меня напрягает. Чашку я держу на отлете и обаятельно вытягиваю к ней сложенные трубочкой губы. При этом закатываю глаза. Было время (особенно запомнился первый раз), когда это представление вызывало улыбку на менее подвижных губах Салли Кли. Сейчас я прихлебываю кофе скованно и, вернув глазные яблоки на место, не вижу улыбки на лице Салли Кли, чьи бледные безволосые пальцы барабанят по отполированной столешнице. Она доливает себе кофе и выходит из комнаты, а я прислушиваюсь к ее шагам на лестнице.

Как уже было сказано, мое присутствие неуместно, и потому я сижу в столовой, но мысленно я рядом с ней. Вот она поднимается по лестнице, входит в спальню и садится за стол. Я слышу, как она заправляет в машинку желтоватый лист формата А4 — на точно такой же бумаге был легко сочинен ее первый роман. Теперь она проверяет, что установлен двойной пробел. Лишь письма друзьям, агенту и издателю она печатает через один интервал. Далее следует решительный удар по клавише абзаца, чтобы создать аккуратный желтоватый прогал в начале предложения, который окружат слова. Дом погружается в благоговейную тишину, а я начинаю ерзать на стуле, непроизвольно издавая писклявые вскрики. Два с половиной года Салли Кли сражается не со словами, предложениями и идеями, но с формой произведения или, скорее, с тактикой действий. Может быть, молчание стоит нарушить рассказом, в котором была бы исчерпывающе выражена единственная, но хрупко-изящная мысль? Да, но какая мысль и в какие слова ее облечь? К тому же всем известно, что хороший рассказ написать труднее, чем роман, а посредственных историй и без того пруд пруди. Может, накатать еще роман про Мойру Силлито? Закрыв глаза, Салли Кли пристально вглядывается в свою героиню и понимает, что уже написала о ней все, что знает. Нет, второй роман должен быть свободен от первого. «А что, если повествование развернется в джунглях Южной Америки?» — осторожно прикидываю я. Какая нелепость! Но тогда что? С пустой страницы выглядывает Мойра Силлито. «Напиши обо мне», — просто говорит она. «Не могу! — выкрикивает Салли Кли, — Про тебя я больше ничего не знаю!» — «Ну пожалуйста», — настырничает Мойра. «Оставь меня в покое!» — орет Салли Кли. «Про меня, про меня», — ноет Мойра. «Нет! — вопит Салли, — Я ничего не знаю! Ненавижу тебя! Отвали!»

Крики Салли Кли протыкают многочасовую напряженную тишину, я вскакиваю, ноги мои дрожат. Привыкну ли я когда-нибудь к этим ужасным воплям, от которых густеет и коробится воздух? Когда я спокоен и размышляю, я напоминаю знаменитые гравюры Эдварда Мунка,[4]но сейчас я мечусь по столовой и не могу заглушить взволнованный визг, который рвется из меня в минуты паники или возбуждения и который, по мнению Салли Кли, снижает мою романтическую привлекательность. По ночам Салли кричит во сне, но мой собственный жалобный скулеж напрочь лишает меня возможности ее утешить. Мойру тоже мучили кошмары, о чем без обиняков заявлено в первой же строке первого романа: «Той ночью, проснувшись от собственного крика, бледная Мойра Силлито соскочила с кровати…» «Йоркшир пост» была одной из немногих газет, отметивших подобное начало, но, к сожалению, сочла его «чересчур уж энергичным». Разумеется, для успокоения у Мойры имеется муж, и к концу второй страницы она, «точно маленький ребенок, засыпает в крепких объятьях молодого мужчины». В удивленной рецензии феминистский журнал «Непокорница» цитирует эту строчку, дабы уличить автора в излишности слова «маленький», а весь роман в «банальной дискриминации по половому признаку». Однако мне эта строчка кажется трогательной, тем более что в ней говорится именно о том утешении, какое глухой ночью я бы хотел принести ее автору.