Отравление в шутку - Джон Диксон Карр

— Ее дело плохо. Я имею в виду супругу судьи Куэйла. Я вообще боюсь, что…

— Ее тоже отравили? — закончил я.

— Очень может быть. Не могли бы вы посмотреть, что с подносом, на котором ей приносили ужин? Может, посуду еще не успели вымыть.

— А где остальные члены семьи?

— Мери на кухне скорее всего. Мэтт наверху у своей матери. Джинни и моей жены сейчас нет дома. Идите, но только не обращайте ни на кого внимания. — Кроткие голубые глаза за толстыми стеклами прищурились. Твиллс уставился на меня так, словно у нас был общий секрет.

— Послушайте, доктор, — сказал я, — что за чертовщина творится в этом доме?

— Да уж, разыгрывается безумный спектакль. А вы успели к апофеозу. Но поторапливайтесь.

Он включил яркую лампу с абажуром, которую направил на судью Куэйла.

Телефон был там же, где и раньше, в будочке под лестницей. Позвонив в больницу, я медленно пошел обратно в библиотеку.

Чисто автоматически я подумал, что надо бы убрать бутылку и бокалы подальше, в надежное место. Мною не двигали подозрения, только странное чувство смятения. Как сказал Твиллс, это безумный спектакль. Но даже теперь меня бы испугало слово «убийство». В почтенных домах смерть выглядит респектабельно, сопровождается рыданиями родных и траурной одеждой. Разумеется, в чужих землях к убийствам мы относимся совсем по-другому, как к печальной, хотя и неотъемлемой части цивилизации — нечто вроде распространения кофе во Франции или сигарет в Германии, продукт иностранных умов. Но разве возможно убийство в старых особняках, убийство знакомых, каковых мы не можем вообразить бесчувственными созданиями?

Безумный спектакль… Жуткая пьеса, которую, вдруг подумалось мне, мог бы с удовольствием поставить Том Куэйл. Том частенько устраивал любительские домашние спектакли, сделав занавес из простыни на проволоке. И еще он удивительно хорошо рассказывал разные страшные истории. Я снова представил знакомую сцену: Том Куэйл сидит у камина, отблески пламени играют на его сосредоточенном лице, и он тщательно выговаривает слова, украшая фразы зловещими интонациями, а перепуганная Джинни Куэйл хнычет в углу. Я стоял в полумраке холла, а в моей голове проносились события этого вечера. Мой стук в дверь, так испугавший судью, его приступы молчания, а потом возбуждение. Статуя без руки. Кстати, как же все-таки она пропала? Нет, и впрямь безумный спектакль!

Я вошел в библиотеку и стал осматриваться. Она была ярко освещена, один из газовых рожков издавал легкое шипение. От порывов ветра подрагивали оконные рамы, отчего отблески пламени тоже дрожали в своих черных зеркалах и шевелились бархатно-кружевные шторы. Гипсовые украшения на потолке были невероятно грязными, а цветастый ковер на полу протерся в нескольких местах. Через обивку кресел то здесь, то там выпирали пружины. Виду них был весьма шаткий, украшения были отломаны. У комнаты был мрачно-флегматичный вид. Книжные шкафы взирали на меня — респектабельные, как матроны, плохие портреты в золоченых рамах своей основательностью напоминали ростбиф на большом столе.

Самая обычная, казалось бы, библиотека. И тем не менее в ней чувствовалась какая-то тайна, нечто загадочно-ужасное. И тут взгляд мой упал на мой бокал с темно-красным бренди, который я оставил на полу возле кресла, и мне сделалось слегка не по себе. Совсем недавно я мог бы выпить этот бренди и тогда… От чувства избавления от смертельной опасности к горлу подступила тошнота, по коже поползли мурашки. Я резко поднял голову — и увидел статую в углу.

Пламя в камине угасло. Каминная плита из коричневого обожженного дерева была такой же уродливой, как и все в доме. На ней была вязаная пыльная салфетка с красными султанами. У часов стоял бокал судьи. Он был почти пуст.

Что же это за яд? Я взглянул на стол в центре комнаты, где рядом с сифоном стояла пузатая бутылка. Подойдя к столу, взял ее в руки. Ферлак 1870 года. Я принюхался, хотя тут же вспомнил, что миндальный запах цианида не чувствуется в шерри-бренди. Да и цианид действует иначе.

Если бы кто-то пожелал убить… Нет, глупости! Но эта мысль вилась вокруг, словно надоедливый комар. Я попытался ее прихлопнуть. Без толку.

Было как-то странно смотреть на бутылку с ядом, стоявшую на столе среди самых будничных предметов. Рядом с ней на старой промокашке лежал маленький железный прибор для скрепления официальных бумаг и документов. Вокруг были разбросаны золотые скрепки. Ручки, трубка, банка с табаком. И книги. Похоже, это были различные справочники и словари, которыми пользовался Куэйл, когда работал над рукописью. Все они были заложены желтыми листочками в нескольких местах.

Но хватит попусту тратить время. Я взял бутылку, оба бокала и запер в шкафчике, откуда судья их вынимал. Ключ я положил в карман. Теперь поднос, который приносили миссис Куэйл.

В доме стояла тишина. Судья Куэйл упал в библиотеке без чувств — у меня в ушах все еще стоял грохот, когда он ударился головой о решетку камина, — но никто не вышел, никто не прибежал узнать, что стряслось. По словам Твиллса, Мери на кухне, а младший Мэтт Куэйл наверху с матерью. Пожалуй, надо подняться. Возможно, поднос все еще там. Только как мне объяснить свое появление? Во всяком случае, о яде лучше помалкивать.

Лестница была устлана красным цветастым ковром, но ступеньки немилосердно трещали. Перила шатались. Я чувствовал себя неуютно. Мне предстояла встреча с Мэтью Куэйлом — перспектива, вовсе меня не радовавшая. Интересно, изменился ли он с тех пор, как я видел его в последний раз? Мэтт был вечным студентом — и до того, как поступил в колледж, и после того, как его окончил. Мэтт неплохо играл на банджо — экстатически извиваясь во время игры. Он сам походил на банджо, струны которого перебирал кто-то невидимый на небесах, чтобы напомнить всем, что земной мир воистину прекрасен. Если можно было не участвовать в его увеселениях, то вы вполне могли сочувствовать его неудачам.

Комната миссис Куэйл находилась в передней части дома. Дверь в нее была открыта. У изголовья кровати тускло горела лампа. Абажур был обернут газетой. В ее свете я разглядел голубые обои с цветами и свидетельство о браке, висевшее над ореховым бюро.

В кровати лежала миссис Куэйл. Лицо ее было бледным, седые волосы растрепаны, щеки дряблые, губы синие, глаза закрыты, под ними мешки, грудь, прикрытая хлопчатобумажной ночной рубашкой, неровно подымалась и опускалась. Даже во сне у нее был вид измученный, удрученный, измотанный. Ее лицо словно плавало в неровном свете, за окнами завывал ветер. Она совсем недавно плакала.

Кто-то поспешно встал со скрипучего стула у кровати. На меня уставились удивленные глаза. В полумраке я разглядел лицо Мэтта Куэйла. Но я не сразу посмотрел на него. Женщина на кровати что-то прошамкала беззубым ртом во сне, из-под век скатилось несколько слезинок. У меня в горле возник ком. Все любили миссис Куэйл, и нам, мальчишкам, она позволяла шуметь сколько душе угодно.

Я махнул рукой Мэтту, чтобы он вышел в холл. Мэтт был высок, у него были голубые, чуть навыкате, глаза, каштановые, начавшие уже редеть волосы с пробором посредине и румяное лицо. Я точно знал, что он мне скажет: «Джефф, сукин сын!» — рассмеется и хлопнет меня по плечу, хотя мы не видели друг друга десять лет.