Мотель "Парадиз" - Эрик МакКормак

Часа через два я остановился и впервые оглянулся. Я поднялся над городком не меньше чем на тысячу футов. Мюиртон притаился в распадке долины, тысяча труб извергала дым. Здания лежали, как поломанные буквы какого-то алфавита, остатки текста повычеркнуты дождем. Казалось, что петля приземистых холмов затянута туже, чем обычно. Я не увидел выхода, кроме как далеко на западе, где холмы начинали оседать к прибрежной равнине.

Тут что-то нашло на меня. Может, я плакал, но по лицу и так текла дождевая вода; никто в целом мире не заметил бы моих слез. Но эти слезы, если они были, скопились за много лет, и я не скоро повернул назад.

Когда я пришел домой, уже стемнело. Элизабет, моя мать, на кухне шинковала к ужину лук. Она сказала, что Джоанна и Джон Стивенсон на чердаке, а она сама сейчас поднимется. Я спросил, надо ли мне идти наверх, и она ответила:

– Иди, но ненадолго.

Они стояли на чердаке у матраса, держась за руки. Старые тапки по-прежнему лежали на полу. Моя бабка, Джоанна, повернулась ко мне, когда я вошел, и произнесла то, что я знал и так:

– Он умер.

Потом заговорила снова, все так же улыбаясь:

– Он умер здесь, один.

Я старался, чтобы мое лицо ничего не выражало. Дед лежал на матрасе вытянувшись и выглядел как обычно, только глаза были мертвые.

Мы услышали тяжелый скрип лестницы. Элизабет, моя мать. Она вошла на чердак, перевела дух и подошла к бабке, Джоанне Стивенсон. Впервые в жизни я видел, как она обнимает Джоанну; ее полная рука легла на бабушкин затылок, пальцы – на деревянную заколку с переплетенными змеями, аккуратно отделявшую черную прядь от седых волос. Элизабет поцеловала ее в щеку. И только после этого посмотрела на мертвеца.

– Значит, вот он какой был, – сказала она.

Мы все смотрели на тело старика, и я не мог избавиться от мысли, что мы, все четверо, Джоанна Стивенсон, Элизабет Стивенсон, Джон Стивенсон и я, Эзра Стивенсон, несмотря на то что держались на ногах и дышали, были ничуть не более живыми, чем он. Ужасное чувство. Но я был достаточно юн, чтобы верить, что это пройдет.

– Иди вниз, Эзра, – сказала Элизабет Стивенсон, моя мать. Потом твердо взяла меня за руку и повела за собой; помню, моя рука была влажной, а ее – сухой, как песок.

Вот и все, что можно сказать про моего деда, Дэниела Стивенсона. Он сыграл свою роль. Кем бы он ни был, это он привез из Патагонии в Мюиртон историю Маккензи, рассказал ее мне, и умер. Вот и все.

Что до Мюиртона, он тоже умер, вскоре после старика. (Элизабет Стивенсон, моя мать, считала, что эти два события связаны напрямую, причина и следствие.)

Ранним утром в июле сорок мюиртонских шахтеров, мужчин и мальчишек, спускались в клети по стволу шахты, и кабель оборвался. Неуправляемая клеть провалилась на тысячу метров вниз, и когда она упала на дно, двадцать семь шахтеров погибли на месте, а тринадцать стали калеками. Эти увечья принесли Мюиртону непрошеную славу – он стал известен как «город одноногих мужчин».

Каждый, кто выжил в катастрофе, потерял одну ногу. Шахтеры следовали технике безопасности, которой их учили сызмальства: увидев, что клеть сорвалась, они дотягивались до кожаных ремней, как раз для такого случая укрепленных на решетчатом потолке, и каждый поднимал одну ногу. Когда клеть падала на дно шахты, ремни обрывались, нога, на которую приходился вес тела, сминалась в лепешку, но человек оставался жив.

И даже много лет спустя из столицы в Мюиртон приезжали на воскресную прогулку, надеясь поглазеть на кого-нибудь из выживших. То, что было бы трагедией, случись такое с одним человеком, превратилось в фарс из-за количества пострадавших и гротескной природы травм.

Но жители Мюиртона одурачили туристов. Пока инвалиды учились мастерски скрывать хромоту, многие из неувечных наловчились преувеличенно ковылять; почти все мюиртонские дети карикатурно припадали на одну ногу. Что думали об этом приезжие? Кто их знает.

Катастрофа привела к окончательному закрытию шахты, которая и без того была не слишком прибыльной. Через пару лет опустел и городок. Даже одноногие разошлись по разным шахтерским поселкам, где их увечье могло вернуть им если не достоинство, то анонимность.

Что же стало с остальными Стивенсонами? Все они давно на том свете. Джоанна умерла через год после Дэниела: ей больше нечего было ждать. Джона Стивенсона, моего отца, оставили присматривать за брошенной шахтой, проверять уровень газа и отслеживать подвижки земной коры в бесконечных темных пустотах. Он и моя мать, Элизабет, дожили остаток дней в Мюиртоне, городе-призраке, и умерли в свой срок в старом обветшалом доме.

Что до меня, Эзры Стивенсона (еще мальчиком я обратил внимание на тот занятный факт, что мое имя – акроним имен четырех Маккензи: Э – Эсфирь, 3 – Захария, Р – Рахиль и А – Амос), то хотя моя история не так важна, для порядка можно разобраться с ней прямо сейчас. По мне прошлась система образования, в конце концов я без особых успехов (сколько бы книг я ни прочел, мудрость всегда обходила меня стороной) завершил студенческую карьеру, которая запомнилась мне разве что дружбой с парой прекрасных женщин да еще с Доналдом Кромарти. Он изучал белые пятна в истории XVI века – аккуратный, честный человек. Это ему достанется заключительная роль во всем этом, позже, в мотеле «Парадиз».

Через пару лет после выпуска я, как тысячи других, отправился в Новый Свет; и пожил там некоторое время. Потом я решил, что здесь не так уж плохо и остался еще. Я прожил тут уже полжизни. Я много путешествую, встречаюсь с людьми, и у меня есть хорошая подруга – Хелен.

Я, по-моему, говорил, что о моем деде, Дэниеле Стивенсоне, больше нечего сказать? Беру свои слова обратно, ненадолго. Есть еще кое-что.

Я услышал об этом в день похорон. (Я не хотел бы говорить о похоронах. Но все это, по большей части, случилось столько лет назад и столько людей умерло. Прошлое часто представляется мне осенним полем кукурузы, оставшейся догнивать на корню.)

День был неприятный. На Мюиртон можно было рассчитывать в смысле уместной погоды для похорон. Дождь был даже сильнее, чем обычно! Церковь в доспехах шипастых надгробий была как крепость, обороняющаяся против радости. В тот день тупой палец ее колокольни предостерегал небеса от такого неуместного легкомыслия, как солнечный луч. На службу почти никто не пришел: был будний день и большинство мужчин работало в шахте.

После сырой тишины в церкви на кладбище было шумно от шороха дождевых капель по зонтам, по грязной земле и по тяжелому деревянному гробу. Джон Стивенсон и я, четверо местных мужчин, помогавших нести гроб, двое могильщиков и священник – вот и все свидетели. Когда изукрашенный гроб опустили в свежо пахнущую землю, я бросил на темное полированное дерево комок грязи. Звук был приятный.