Маяк на Омаровых рифах - Джеймс Крюс

— Чего молчишь, старина? — пропыхтел Морешлёп. — Не одобряешь мой славный замысел?

— Что мне, Морешлёп, до твоих коварных проделок! — сказал Иоганн. — Я бы лучше послушал какую-нибудь историю. Ты ведь их знаешь уйму и рассказывать мастер.

— Клянусь усом Гренландского Кита! — воскликнул водяной. — Историй я знаю немало! Хочешь послушать?

— Хочу! — кивнул Иоганн. А про себя подумал: «Пока он плетет свои сказки, лодка будет спокойно плыть дальше. Если я задержу его, они успеют добраться до маяка!»

— Может, про негра Мартина? — спросил водяной.

— Эту историю я знаю, — ответил Иоганн.

— А про Дитерке и Питерке?

— Этой не знаю!

— Ну ладно, — просопел Морешлёп. — Сейчас узнаешь.

И водяной рассказал Иоганну…

Жили-были в голландском городе под названием Манекен-Панекен-Берг два паренька. Одного звали Дитерке, второго — Питерке, и были они похожи как две капли воды. Оба бегали чумазые, взъерошенные, нечесаные, и если у одного вдруг порвутся штаны, то другой давай лазать по соседским заборам, пока не получится точно такая же дырка. Родителей у них не было. Жили они у бабушки, рыбной торговки с Кошачьей улицы. С озорниками не было сладу, дня не проходило, чтобы не затеяли они какой-нибудь вздорной штуки. Все соседи боялись мальчишек. И только один человек — толстяк-полицейский по имени Ванна-дер-Бак — иной раз, когда совсем разойдутся, хватал сорванцов за шиворот и задавал обоим хорошую взбучку.

И вот однажды, когда полицейский в очередной раз всыпал им пару горячих, мальчишки с ревом пришли домой и решили ему отомстить. Достали из подвала ведерко масляной краски, кисточку и молоток, дождались ночи, чтоб бабушка крепко заснула, выкатили из сарая велосипеды и покатили в город — осуществлять задуманное. Вскоре они уже крались, как двое воришек, по озаренным луной улочкам Манекен-Панекен-Берга, а как только встречали дорожный знак, затевали таинственную возню. То один знак на другой поменяют, то что-нибудь подмалюют, то приколотят, где не положено. Поразвлекавшись таким манером час-другой, мальчишки вернулись домой и со злорадным хихиканьем улеглись спать.

А утром на улицах и площадях Манекен-Панекен-Берга поднялся великий переполох. Люди кричат, машины бибикают, и на каждом углу такие заторы, что ни пройти, ни проехать. Когда в семь утра городские чиновники вышли на Важный проспект, направляясь на службу, в глаза им бросилось объявление:

Чиновники с удивлением переглянулись. Но в Голландии любят и уважают порядок — и городские чиновники, подумав, что так решил полицейский, послушно свернули к каналу. Расселись в лодки, на которых обычно только туристы катались по городу, и поплыли по каналу, вдоль Важного проспекта.

Водители легковушек и грузовиков, когда увидели объявление, удивились не меньше чиновников. А повертев головами, — нельзя ли проехать другим путем? — заметили справа еще одну странную надпись:

«Вот те на! — изумились водители. — Кошачья улица — узенькая-преузенькая, там даже проезд запрещен!» Однако дорожный знак велит объезжать — и машины со скрежетом и тарахтением одна за другой поползли в переулок. А мостовая была булыжная, и поднялся ужасный шум. Домишки на Кошачьей улице закачались, распахнулись окна, отовсюду стали выглядывать недовольные сонные лица. В рыбной лавке, где хозяйничала бабушка Дитерке и Питерке, от грохота даже перевернулись три бочонка с селедкой. Маринад с лавровым листом и луком хлынул на тротуар, пролился на мостовую, брызнул из-под колес… Бабушка заголосила-запричитала, а мальчишки-близнецы стояли в окошке, толкали друг друга локтями в бок и помирали со смеху.

Когда полицейский Ванна-дер-Бак вышел с утра пораньше на широкую Розовую аллею, направляясь к себе в участок, он удивился тому, что по улице шагают только несколько ребятишек. Ни машин, ни прохожих, ни велосипедов, каждое утро оживлявших Розовую аллею, не было видно. И только вдали, в конце улицы, маячили автомобили, преспокойно въезжавшие в узкие пешеходные улочки. «Что такое? — задумался полицейский. — Это мне не нравится!» И широким шагом, в три раза шире обычного, двинулся по аллее. Когда Ванна-дер-Бак дошел до конца, то глазам своим не поверил. Перед ним красовался плакат:

— Что за петрушка! — вскричал полицейский. — Неужто такое повесили по указанию бургомистра? Но зачем? Непонятно! — И он поспешил в ратушу расспросить бургомистра. По дороге ему предстояло пройти через крохотную Апельсинную площадь, где он когда-то своими руками повесил объявление: «Стоянка запрещена!» И каково же было его удивление, когда он там оказался. Повсюду, куда ни глянь, — автомобили, велосипеды, мотоциклы, грузовики… А в самом центре, на пьедестале памятника принцу Гендрику, намалевано:

У Ванна-дер-Бака глаза полезли на лоб. Брюхом вперед пробирался он сквозь толчею, а из окон гудящих автомобилей ему в уши неслись возмущенные вопли:

— Почему закрыли прежние стоянки?!

— Почему нас загнали сюда, как в курятник?!

От волнения у Ванна-дер-Бака затрясся, как студень, тройной подбородок.

— Да я сам ничего не понимаю! — вопил он в ответ. — Вот, иду к бургомистру!

Пыхтя и сопя, он протиснулся через все это безобразие и со всех ног помчался к ратуше. В зале для заседаний его уже поджидал городской совет во главе с бургомистром.

При появлении Ванна-дер-Бака советники повскакали со стульев:

— Вот он!

А бургомистр подбежал к полицейскому, ухватил его за воротник да как гаркнет:

— Вы что, в уме повредились? Что вы натворили?