Принцесса-лебедь - Олег Анатольевич Рудковский

русскую рулетку. Из нескольких попыток выпадает один выстрел. Достаточно логично и, главное, — добровольно. Попыток ноль, выстрел звучит сразу — менее логично, но не парадокс. А теперь представь: за секунду до выстрела — но никто не знает, что он сейчас раздастся! — за спиной играющего возникает новое лицо и всаживает ему пулю в затылок. Это сфинкс! То есть, я хочу сказать: одно событие полностью перекрывает другое — образуется тромб, и следствие в окончательном тупике. К чему я все это? Я сейчас вспомнил об одном случае, о котором никому не рассказывал. Не мог. Тебе попробую, — говорил мне человек, который был мне Ангелом-Хранителем и дважды спасал меня от смерти. — Случай давнишний. Все былье не пожухло, как хотелось бы, потому что в последнее время я уже начал сочинять софизмы. Представь только: мне, перелопатившему все мыслимое дерьмо нашей доблестной родины, приходится самому себе врать. Нужно ведь как-то существовать на этом свете. А иначе не могу. Смириться не могу. И понять тоже. Если сейчас не воспроизведу для себя ту историю, через годик-другой или навнушаю себе всякого, или начну верить в Кришну.

Это было в Питере. Поступил звонок в отделение милиции. Какая-то девчонка истошно визжала, что ее подруга забралась на крышу и собирается устроить показательный полет. Она умоляла приехать как можно быстрей, потому что от смерти девушку отделяют считанные минуты. Меня и быть там не должно было, в этом райотделе, но по каким-то обстоятельствам я там оказался, и, когда к месту возможного самоубийства выехал наряд, я сел в свою машину и рванул следом. Спросишь, почему я это сделал? Сам не пойму. Обычно я сворачиваю по двум причинам. Первое: мне становится скучно. Что мне до какой-то идиотки, которая наверняка решила расквитаться со своим парнем, заставить его до конца жизни маяться виной? И второе: опасность. В тот момент был как раз второй вариант. Рядовой звонок, а в душе какое-то неудобство, муторно, сам не пойму, отчего. Но почему-то в тот раз я поехал. Спонтанно, как будто черт дернул.

Я подъезжаю: огромный десятиэтажный дом, и она стоит на крыше, маленькая фигурка в легком платьице. А на улице изморось, градусов пять выше нуля. Возле дома порядочная толпа ротозеев — сочувствующих, как я их называю. Я только и смог разглядеть, что девчонка совсем молоденькая, лет двадцать, а то и меньше. Уже на улице я обратил внимание на еще одну истеричную девицу. Это и есть подруга, решил я и оказался прав. Она заломила руки и кинулась к оперативникам, умоляя их совершить чудо. Я стал пробираться в ее сторону, поскольку заметил, что девица вдруг понизила голос и стала что-то тараторить. Мне удалось разобрать: «все было нормально», «она проснулась утром», «сказала мне, что ей приснился лебедь», «она думает, что она лебедь», «помогите». Понятно. Осечка, никакой опасности. Просто еще одна психованная, наверняка наркоманка. Наширялась до того, что вообразила себя птицей. Я уже собирался ввалиться в машину и дуть оттуда по своим делам, когда по толпе «сочувствующих» пронесся вздох ужаса, и я понял, что девчонка таки сиганула вниз. Я быстро задрал голову, и тогда…

Человек, которого я знал уже около пяти лет и которого считал едва ли не бездушным, вдруг на моих глазах съежился и зашелся крупной дрожью. Нет, он был способен на чуткость и понимание, иначе как бы он умудрился прожить с женой двадцать лет, но чужая смерть, по его меркам, была всего лишь упавшим яблоком. Если бы маленькая девочка, перебегавшая перед ним дорогу, споткнулась и разбила себе голову, он бы, конечно же, наклонился пощупать ее пульс. И, окажись она еще жива, он бы, конечно же, вызвал «скорую». Но стоило бы ему лишь убедиться, что помощь уже ни к чему, он бы просто пошел себе дальше и в тот же вечер повел бы семью в театр. И тут я вновь почувствовал это. То же самое, что нахлынуло на меня много лет назад, в подъезде дома, рядом с квартирой незнакомой старушки. Я вдруг все понял. Но, как и в далеком прошлом, взгляд мой остался невозмутим.

— Не сочти за малодушие, — продолжил мой друг уже как-то иначе — голосом, который был мне доселе неизвестен, — но я уже столько транскрипций себе насочинил, что сейчас тяжело придерживаться только фактов. Пойми, нас там было порядочно народу. Народу свойственно приукрашать да сплетничать, но для нас, ментов, логика — заповедь, а выдумки — грех. Мы видим то, что видим. Если человек пускает себе пулю в лоб, мы не впадаем в философию: мученик он или смешной клоун, действительно ли его поступок оправдан или это так, ребячество. Мы говорим: еще один пустил себе пулю в лоб. Точка. Я задрал голову и успел застать момент, когда девчонка взмахнула руками и оттолкнулась от края крыши. Вокруг меня все как сдохли. Тишина как в гробу, словно только сейчас до народа дошло, что Сталин помер. Потому что девчонка не стала падать вниз, как склонны падать девчонки из окон домов. Эта девушка осталась в воздухе. Она зависла в воздухе, и пусть Бог будет свидетелем, что я не вру. Я видел то, что видел. Она висела над моей головой, и никакая философия не поможет выразиться определенней!

Больше пяти минут это продолжалось. Она кружила над нами, ее тонкие руки делали еле заметные взмахи. Ей незачем махать руками, подумал я тогда и сейчас так же в этом убежден. Потому что то, на чем она держалась… Это не как у птиц. Гораздо выше, могущественнее, я не знаю, какое слово подобрать. Величественнее, может быть. Какое-то чувство вырвало ее тело из рамок законов природы. Чувство позволило ей целых пять минут держаться в воздухе. Ерунда, можно сказать. Каких только чудес не бывает на свете. Подумаешь, пять минут попорхала. Только на чем она порхала — вот что меня душит. Вот почему я себе вру. Дерьмовый вопрос возникает, я не могу от него отвязаться: а чем я живу? Юная девчонка смогла испытать нечто и целых пять минут подчеркивала нам нашу убогость, серость, наше ублюдочное существование. Мы все были дикарями, а она — принцессой. И мне, как дикарю, хотелось шлепнуться на колени и воздеть к ней руки. Я знал мир рядом с собой, мир вокруг себя. Оказывается, не знал. Представляешь, всю жизнь думать, что жил, а потом понять, что все это — пшик, ахинея, наш социальный бред.

Я вопил ей: СПУСКАЙСЯ! Мысленно, конечно,