Пойте им тихо - Владимир Маканин

Галя сказала:

— Вы же дикий человек…

— А?

— Разве можно так жить?! Вы вот-вот протянете ноги…

Андрей молчал. Он только покорно улыбнулся. Теперь он без труда мог молчать и час, и два, и три.

Галя посоветовала:

— Сходите в магазин и купите еды. Хлеба. Масла. Сыр. Колбасу. И еще есть такие супы в пакетиках, если уж вы не умеете варить сами.

— И все это можно купить?

— Ну, разумеется.

Нечто такое, под названием «магазин», Андрей помнил, но помнил смутно. Он много дней не ел.

— И хлеба можно купить? — Андрей вдруг начал глотать слюну.

— Если есть деньги, конечно, можно.

— Вот так прямо даю им деньги — а они мне в обмен хлеб?

— Ну ясно.

Галя ушла, Дашенька строго-настрого наказала ей — не помогать оставленному и одичавшему мужу. Только навестить.

* * *

Она немедленно позвонила Дашеньке и доложила, в каком жутком состоянии находится ее муж.

— А как у него с речью? — спросила Дашенька.

— То есть?

— Он разговаривает?

— Да.

— Надо ему, видно, еще побыть в одиночестве…

— Смотри, Дашенька, не перегни палку.

— Я и сама уже волнуюсь. А что — он так уж плох?

— Еле двигается…

— Еле двигается, а все-таки говорит — ох уж эти мужчины… Как ты думаешь, сколько он еще выдержит?

— Дня три или четыре, не больше.

— Ладно. Завтра вылетаю. Думаю, он молчать все-таки научился… Спасибо тебе, Галя.

— Не за что.

— Спасибо. Ты настоящая подруга.

Дашенька последний раз поплавала всласть в море и теперь выходила из воды. На ней была голубая шапочка и нежно-голубой купальник, белокурые волосы чуть выбивались у висков. Она выходила из моря, рождалась из морской пены.

Воды уже было по колено — отмель. Дашенька выходила и улыбалась. Она дивно провела лето. И ведь Андрей научился молчать, теперь все в порядке, семья как семья.

Воды было уже по щиколотку, Дашенька выходила на сухой песок и не переставала улыбаться. Ей было двадцать пять лет. «Пора заводить ребенка», — подумала она. И уточнила: «Одного. Разумеется, одного. Жизнь все-таки нелегка…» И Дашенька опять улыбнулась.

К примеру, оказался не в духе заведующий библиотекой. Или ладно, чего там заведующий — просто дежурный библиотекарь, который стоит сегодня на выдаче книг и в данную минуту, стало быть, главный. Крупная и красивая женщина — она принимает у читателей книги и выдает, и голос ее весьма строг. А он, Колышев, допустим, билет свой читательский еще не продлил. Или дома забыл. Или иная провинность. Или совсем хорошо — кто-то начеркал на книге что-то вроде пушкинских головок, этакие милые женские профили. Притом не Колышев их начеркал, но могут подумать, что Колышев, потому что последний-то книгу читал он. И главное — он сам предчувствует, что могут на него подумать. И будто бы уже виноват. Будто бы пойман. Такая вот жила и таилась в Колышеве дрожь, не боязнь — а именно тихая дрожь, трепет, волнение, да и боязнь тоже.

И вот библиотекарь — деловитая и строгий голос — раскрыла книгу, принимает ее. Вот и страницы исчерканные, профили. И Колышев, который только сейчас об этой не своей вине подумал, вдруг чувствует жар у щек — я, я, я, все равно не поверят, поймали! Он как бы уже и не он, а другой, тот самый, кто начеркал.

— Значит, не вы начеркали? — спрашивает строгая и красивая женщина.

— Не я.

— Ага. Значит, Пушкин, — и произносит это она, на Колышева вовсе не глядя.

Она штемпель в кондуит ставит. Она делом занята. И ведь удивительно — из людей вокруг (сзади парень стоит, две девушки сбоку) никто не сомневается в его, Колышева, вине и пойманности. Девушки даже подмаргивают ободряюще: «Не робей шибко. Чего там! С кем не бывает…» И уж конечно, не сомневается в его вине библиотекарь, у нее давным-давно полная ясность. А все потому, что Колышев дрожит сейчас той самой дрожью и трепещет тем самым трепетом, и все это чувствуют. Такое всегда чувствуется. И вот он стоит у всех на виду, молчит, красный и жаркий от стыда.

* * *

Окончив институт, Толя Колышев дал себе самому суровую юношескую клятву, что этот трепет и эту дрожь он в себе выведет, убьет.

Прежде всего он нацеливал себя не бояться будущего своего начальника. Готовился. Когда их распределили на работу, в тот же вечер он опрашивал ребят:

— А кто в нашей лаборатории начальник?

— Шкапов.

— Фамилию я тоже слышал — а что он за человек?

Ребята пожимали плечами:

— Откуда мы знаем. Человек как человек.

Но Колышев свое воображение уже разогнал. Начальник рисовался ему человеком суровым и величественным, голос начальника Колышев тоже наперед слышал — от этого баса по спине бежали мурашки, ну и в коленях, конечно, вата и слабость.

Но, разумеется, в душе начальник был добр и справедлив. И недоумевал. «Чего это мои подопечные меня побаиваются? — думал этот воображаемый начальник. — Что за заячьи души, ей-богу. Хорошие работники, славные парни, а в коленях какая-то слабость. Единственный, кто из них, из новеньких, держится нормально, — это… как его… Колышев».

И с мыслью, что надо с этим юным сотрудником познакомиться поближе, начальник однажды вызывал Колышева к себе в кабинет.

Далее у Колышева сердце замирало. Но и с замирающим сердцем он, пересиливая себя, вновь и вновь разыгрывал «сцену в кабинете» — она растягивалась иной раз до бесконечности, и был в ней, конечно же, этакий сладковатый и мятный привкус. Колышев подсказывал самому себе достойные фразы. Спорил с начальником. Стоял на своем. И так далее. А иногда — он просто покачивал головой — дескать, я с вами не согласен.

* * *

Шкапов оказался начальником не столько суровым, сколько крикливым. Кричал он по любому поводу — на Колышева пока не кричал, но, когда кричат на другого, ты это тоже чувствуешь и тоже вбираешь, потому что не сегодня-завтра это ждет и тебя… В ожидании Колышев ходил сам не свой, а слыша издали, как распекают кого-то, бледнел и краснел.

— Надо опередить Шкапова, — повторял он сам себе. — Каким-то образом опередить и поговорить с ним всерьез.

Мысль была ясная:

— Надо уметь себя поставить… Но как?

И он уже совсем было решился прийти к Шкапову и провести ту самую «сцену в кабинете», но тут Шкапов повез их всех в командировку — не всех, конечно, но человек десять, пол-лаборатории… Приехали. Расположились. Гостиница была обычной местной гостиницей, Шкапову, понятно, отдельный номер, блага всякие, а остальных, как горох ссыпали, куда попало. Колышеву и вовсе — как самому молодому — поставили раскладушку в коридоре. Первую половину ночи Колышева терзали уборщицы, мыли пол и что-то переставляли, двигали. А ближе к утру на его раскладушку начинали натыкаться выходящие украдкой из гостиницы женщины и мужчины — они пугались и вскрикивали.