Тайна короля Якова - Филип Депуа

И он молча поднял самый большой из мясницких ножей. Мясник застыл. Тимон высоко занес тесак. Крик мясника был пронзительно тонок, едва уловим для слуха. Развернув тесак, Тимон нанес жестокий удар плоской стороной по голове, всего лишь оглушив его.

Затем он старательно вложил тесак в руку мясника. Поднял собаку и полил мясника с его тесаком кровью из раны на горле.

Он обвел взглядом темную улочку, напряг слух, ловя любое движение. Убедившись, что других свидетелей нет, он с силой раскрыл пасть мертвого пса, приложил клыки к неподвижной шее лежащего и сомкнул мертвые челюсти, проколов кожу и пустив кровь. Затем он поискал среди ножей и выбрал тонкое узкое лезвие. Им он оставил на шее мясника несколько узких ран, напоминающих собачий укус. Два прокола задели яремную вену, и кровь ударила струей, забрызгав пол темно-красным узором.

«Назавтра люди будут говорить: „Какая жалость!“ — думал Тимон, остановившись, чтобы полюбоваться своим творением. — Пес мясника набросился на хозяина, и тому пришлось перерезать собаке горло. Увы, сам мясник истек кровью — некому было ему помочь. Забавно, что такое случилось в мясницкой лавке, верно?»

Тимон выждал целых пять минут, желая убедиться, что мясник мертв. Только тогда он проверил, не осталось ли пятен на его одежде — хотя у черных одеяний есть то преимущество, что кровь на них обычно незаметна.

Не думая больше об убитых, брат Тимон зашагал по улице, бормоча про себя по памяти вступление к Аристотелевой «Поэтике».

Следующий день был теплее. Кембридж встречал весну — во всяком случае, на улицах. Но в каменных стенах Большого зала держался зимний мороз. Даже огоньки свечей вздрагивали от озноба.

Пещера. Высокие окна, припорошенные десятилетними наслоениями пыли, словно нарочно преграждали путь свету. Стены поросли мхом, а в воздухе повис тяжелый болотный запах. Полы, серые, как дождевые тучи, сочились промозглым холодом.

Деревянные балки цвета вороньего клюва удерживали высокий, устремленный к небу потолок. Увы, гравитация служила дьяволу, и стропила, высившиеся на пятьдесят футов над полом, проседали, угрожая рухнуть вместе с крышей.

Брат Тимон — добрых шесть футов роста, грубое черное одеяние, напоминавшее о вретище аскета, — впитывал и запоминал все. Кто где стоит, расположение столов, свечей, маленького ящика у двери, запах бренди — все раскладывалось по полочкам в его мозгу. Он поймал себя на том, что эхо просторного зала — непрестанный низкий гул — завораживает его. Этот гул порождали перешептывавшиеся голоса и царапанье перьев по бумаге.

Декан Марбери вел Тимона от стола к столу. Многие из них пустовали, но семь столов были заняты погрузившимися в работу книжниками. Среди расставленных десятью просторными рядами пятидесяти столов они расположились так, чтобы ни один не сидел за спиной или напротив другого.

Тимон молча прошел за деканом Марбери к назначенному месту. По дороге он считал шаги и ощупывал подошвами контуры плит.

— Ну, вот мы и пришли, — заговорил наконец Марбери. — Представляю вам мою дочь Энн. Мисс Энн, это ваш новый наставник, брат Тимон.

Монах поднял глаза.

Прежде всего он отметил превосходную осанку. Кости ее сочленялись под правильными углами, позволяя сохранять грацию и легкость при расслаблении мышц. Она сидела за прямоугольным столиком — не за конторкой. У нее были слишком маленькие уши, слишком большие глаза, слишком полные губы, щеки румянее, чем требовала мода. Все вместе порождало странное очарование. На ней было черное платье с глухим воротом — открытый вызов обычаю, требовавшему для благородных персон цветов от голубого до темно-пурпурного.

Тимон невольно пригладил волосы, изучая каждую черту девушки, как трудный пассаж греческого текста. Разглядывая ее, он ритмично постукивал себя большим пальцем правой руки по кончикам других пальцев.

Энн еще не остыла от спора, который вела утром с отцом по поводу нового наставника. Она сохраняла каменное выражение лица.

Трое молчали долгую минуту, пока девушка не заговорила:

— Ваш пристальный взгляд, сэр, смущает меня.

Тимон немедленно опустил глаза.

— Простите меня. Я старался запомнить ваши черты и первое мое впечатление. Это причуда старика: память, конечно, необходима при моей работе, а с возрастом она слабеет. Я считаю необходимым постоянно упражнять ее, из страха совсем утратить.

— Кажется, вы не столько старше других, сколько выше, — простодушно заметила Энн, — и не думаю, чтобы вам грозила опасность выжить из ума.

— На моем счету больше пятидесяти лет, — вздохнул Тимон, — и многие из них были долгими.

— На моем — всего двадцать, — возразила она, — но для меня это — целая жизнь.

— Я говорил вам, что она умна, — шепнул Марбери. — Она — мое благословение.

— Отец меня любит, — слабо улыбнулась Энн.

— Брат Тимон явился к нам с рекомендациями семьи самого сэра Филипа Сидни.

— Мне выдался случай оказать малую толику помощи, — потупившись, вставил Тимон, — в работе над более сложными частями «Аркадии». Спешу добавить, то было техническое содействие, изыскания. Я не наделен поэтическим слухом. И, конечно, это было довольно давно.

— Да, сэр Филип уже двадцать лет как умер, — спокойно отозвалась Энн с едва уловимым подозрением в голосе. — Все же содействие поэту в величайшем его труде…

— Так давно? — тихо проговорил Тимон. — Для вас — целая жизнь, а для меня — лишь миг. Я почитаю за счастье для себя, что его наследники вспомнили и рекомендовали меня спустя столь долгий срок.

— Перед тобой человек ученый, почтенных лет и скромности, Энн, — порывисто вмешался Марбери. — И с наилучшими рекомендациями. Отнесись к нему со всей серьезностью.

— Тогда он должен понимать, — возразила Энн, обращаясь к отцу, но глядя на Тимона, — что ему предстоит быть скорее моим опекуном, чем наставником.

— Тс-с! — Марбери покачал головой.

— Эти великие люди… — взгляд Энн объял весь зал. — Все эти великие люди собрались здесь для трудов во имя Господа — и короля. Мне говорят, что я не должна отвлекать их. Мой отец нанимает наставников, чтобы занять меня. Я уже посрамила нескольких. Вам об этом сообщили, брат Тимон?

Марбери вздохнул.

— Она права, — доверительно обратился он к Тимону. — Она была еще моложе, когда несколько взрослых мужчин пытались и не смогли состязаться с ней в быстроте мысли. Они отказались от места — или были уволены, — с нескрываемой гордостью говорил Марбери. В его словах не было ни намека на сожаление.

— Отлично. — Тимон склонился к Энн. — В таком случае я не стану тратить время на основы и выберу предмет изучения столь же увлекательный, как и поучительный.

— Я увлекаюсь театром. — Энн закрыла книгу, которую читала. — Не обсудить ли нам вашу любимую пьесу?