Гений пустого места - Татьяна Устинова

Хохлов был уверен, что эти-то уж точно сохранят любовьнавсегда, именно такую, как в кино, и этот царицынский парк словно являлсягарантией того, что все будет хорошо.

Жизнь началась, и продолжалась, и продолжается до сих пор,только все изменилось так же непоправимо и однозначно, как непоправимо иоднозначно было то, что юность больше никогда не вернется.

Надежды не оправдались. Лавровский подвел, и царицынскийпарк подвел тоже.

Грянула революция, девяносто первый год пришел и смел все,что было до него, а щенят, только что окончивших институты, таких, как Хохлов,Лавровский, Кузя и Димон Пилюгин, четвертый из их студенческой компании, ивовсе не пощадил. Они кинулись врассыпную, продолжая твердить друг другу, чтоих дружба навсегда, что «уходит бригантина от причала», что «не стоитпрогибаться под изменчивый мир», что они сильнее, и они смогут.

Ну, и на самом деле, по большому-то счету, смогли – никто изних не умер, не погиб в девяносто третьем у Белого дома, хотя все туда бегали иизо всех сил лезли на рожон, не спился, не стал законченным наркоманом илибандитом. Все потихоньку гребут и выгребают против течения, может, кроме Кузи,который всегда жил только в соответствии со своими законами, единственными,которые почитал «разумными»!

Лавровскому оказалось труднее всех, потому что он былхудожественно одарен, а такой дар не нужен «в эпоху перемен», как все привыклиназывать то смутное время, в котором жили.

После института он некоторое время побыл военным инженером,но натура художника бунтовала против ограничений, когда все по уставу, да иармия начала разваливаться так стремительно, что никто не успевал подбиратькуски и латать дыры.

Из армии пришлось уйти, и наступили тяжелые и голодныевремена. Лавровский пошел было торговать на биржу – тогда все ходили на биржу ичем-то там торговали, – но немного опоздал. К тому времени, когда он влился вармию торговцев воздухом, все сливки уже были сняты, поделены и частичнопроедены и вложены в малиновые пиджаки и пригнанные из Германии «мерины»,вошедшие в моду. Что-то он заработал, конечно, и пиджак себе завел, немалиновый, но зато в полоску, и машину купил, и научился кататься на горныхлыжах, и поехал на курорт.

Света осталась в Москве – Владик был еще мал, с кем егооставишь?..

Там, на курорте, Лавровский познакомился с разнымиотчаянными парнями и длинноволосыми девушками, каких никогда не видел раньше… впрежней жизни.

Девушки водили машины, катались на лыжах, курили длинные коричневыепахитоски со странным английским словом на пачке – на отечественный манер онозвучало, как «море». С этим самым «морем» в зубах, шикарные, как картинки изиностранных журналов, с кольцами в ушах и блестками на веках и щеках, онисидели на открытых верандах высокогорных отелей, пили коньяк, хохотали ивстряхивали волосами, и в их хохоте и встряхивании было нечто недоступное,порочное и очень притягательное. Лавровского они будоражили, как подростковбудоражат эстрадные звезды, отделенные от внешнего мира прочным, словно алмаз,стеклом телевизионного экрана. Он стал плохо спать, просыпался в испарине, былразбит, раздавлен и катался из рук вон плохо.

– Митька, – сказал он однажды Хохлову, который тоже тогдапотащился с ним на курорт, – ты понимаешь, Митька?!

– Нет, – ответил прозаический Хохлов, который на прекрасныходалисок не обращал никакого внимания и только и делал, что катался, и всевремя – по черным и красным трассам.

– Как же так, Митька!.. Нам ведь уже скоро по двадцать семьстукнет, а мы не видели никакой жизни! Никакой, ты пойми!.. – В глазах уЛавровского была тоска, настоянная на местном французском коньяке и русскомкомплексе собственной неполноценности.

– Какой жизни мы не видели?..

– Ты пойми, Митька, – продолжал убиваться Лавровский, – намдаже нечего предложить, чтобы хоть одна из них нас оценила!

Тут как раз «одна из них» проходила мимо, и белоснежныйлыжный костюм, какого невозможно было достать в Москве, сиял на солнце, итемные очки сияли, и волосы летели по ветру, и лыжи за ней нес какой-то верныйпаж, писаный рекламный красавец, и тревожный запах ее духов будоражил ноздри имозг, раздражал, соблазнял.

– Кто нас должен оценить? – осведомился Хохлов, которыйприкидывал – съехать еще раз или переключиться на горячий грог и глинтвейн. –Вот эти, что ли?

И он непочтительно, щетинистым русопятым подбородком указална нее, ту, что не просто проходила мимо, ту, что нес по волнам волшебный иволнующий ветер другой, прекрасной и необыкновенной жизни.

– На них известно как производить впечатление, – продолжалприземленный Хохлов, нагнулся и стал расстегивать крепления. – И вполнеизвестно, что им можно предложить! «Зеленых» побольше, желательно несколькокило, и твое дело в шляпе! Некоторое время можно не беспокоиться: пока«зеленые» не пойдут на убыль, ты будешь производить на нее самое светлое впечатление,как дедушка Ленин на молодых коммунистов. А что? Ты хочешь попробовать?

Лавровский ничему не поверил – ни подбородку, презрительновыпяченному в сторону волшебницы, ни гадким словам. Не поверил, и все тут.

Он стал их рисовать, этих красавиц, словно сошедших или нет,вспорхнувших со страниц залетных американских журналов, которые в пору ихмолодости попадали в триста четырнадцатую физическую аудиторию. Их в то времяпод полой приносил кто-то из студентов, у которого друг был сыном торгпреда илиподруга дочкой дипкурьера, что-то в этом роде.

Лавровский рисовал их день за днем, осунулся и пожелтел, носнискал к себе внимание со стороны одной из них. Она скучала без своегомиллионщика, и Лавровский, эдакий Чайльд Гарольд, привлек ее непостоянный икапризный интерес.

Грянул роман.

Да еще как грянул!.. Горные вершины содрогнулись, лавиныпокатились и накрыли долины, солнце повернуло вспять и вместо того, чтобыпадать за горы, стало падать вверх, вверх, все время вверх!..

Света в ее джинсиках, с прической «под Мирей Матье»,большеглазая, любившая песенку про бригантину, что поднимает паруса, былазабыта начисто. Забыт был также маленький Владик, и все их заботы сталиказаться мелкими и пустяковыми, мещанскими и глупыми по сравнению с тойлюбовью, которая накрыла мужа и отца.

Какие там мечты о квартире, пусть однокомнатной, но затосвоей!.. Какая, к черту, разница, что именно сказал на совещании Петрунько ичто ему ответила на это язва Панкратова!.. Что ему, Лавровскому, может быть задело до вредной директрисы детского сада, которая вымогала взятку, и непременнопортьерами для актового зала!

Всепоглощающая вселенская вертеровская страсть продолжаласьдней пять – вот как много!

Занудный Хохлов прогнозировал окончание романа через три дняи просчитался.