Война Волка - Бернард Корнуэлл

— Мне кажется, ты говорил, что однажды он посещал Египет.

Он снова шлепнул меня, пытаясь скрыть смущение от того, что я его поправил. Он не был злым человеком, и я, кстати, любил Беокку, хотя мне и нравилось его дразнить, что было легко, ведь он был уродливым калекой. Это нехорошо, но я был ребенком, а дети — жестокие чудовища. Со временем я понял, насколько Беокка честен и несгибаем, поскольку его высоко ценил король Альфред, отнюдь не глупец.

— Нет, мой мальчик. — сказал тогда Беокка в Эофервике. — это место свято, потому что здесь христиане страдали за веру.

Запахло интересной историей.

— Страдали, отче? — серьезно спросил я.

— Их казнили кошмарными способами, просто ужасающими!

— Как, отче? — спросил я, пытаясь скрыть интерес.

— Некоторых скормили диким животным, некоторых распяли, как нашего Спасителя, других сожгли заживо. Женщин, мужчин, даже детей. Их крики освятили эти места. — Он перекрестился. — Римляне были жестокими, пока не увидели свет Христа.

— А после этого перестали быть жестокими, отче?

— Они стали христианами. — уклончиво ответил он.

— И потеряли из-за этого свои земли?

Он снова шлепнул меня, но не зло и не сильно. Однако Беокка посеял во мне сомнения. Римляне! Мальчишкой я восхищался их силой. Они явились издалека, но завоевали нашу землю. Конечно, тогда она еще не была нашей, но для них оставалась далекой чужбиной. Воины и победители, они казались ребенку героями, а презрение Беокки лишь добавило им героизма в моих глазах.

До гибели отца, пока меня не усыновил датчанин Рагнар, я считал себя христианином, но никогда не мечтал стать христианским героем, стоящим перед диким зверем на разрушающейся арене Эофервика, Нет, я хотел сражаться на этой арене, хотел поставить ногу на окровавленную грудь поверженного воина, и чтобы тысячи зрителей мне аплодировали, Я был ребенком.

Теперь, старый и седобородый, я все еще восхищался римлянами. Да и как иначе? Мы не могли ни построить арену, ни сделать такие же крепостные валы, какие окружают Честер, Наши дороги — это грязные тропы, а их — мощеные камнем и прямые, как копье, Они возводили храмы из мрамора, мы же строим деревянные церквушки. Наши полы — из утоптанной земли и тростниковых циновок, их полы выложены чудесной замысловатой мозаикой. Они украсили эту землю чудесами, а мы, забравшие ее, можем только наблюдать, как чудеса разваливаются, или чинить их с помощью бревен и соломы. Да, они были жестокими людьми, но и мы не лучше. Жизнь вообще жестока.

И тут я обратил внимание на пронзительный визг, несущийся от городских укреплений, Я бросил взгляд вправо и увидел бегущих по стене воинов в шлемах. Они пытались от нас не отставать и окликали нас. Визг и вопли казались женскими, но я видел только мужчин, один махнул копьем над головой, как бы призывая нас убивать, Я поднял в ответ копье, и воин подпрыгнул. На его шлеме развевались белые и красные ленты. Он что-то кричал мне, но на таком расстоянии я не разобрал ни слова, понял только, что он нам рад.

Неудивительно, что гарнизон радовался. Враг смят, осада прекращена, и хотя большая часть войска Цинлэфа все еще находилась в лагере, она не выказывала желания сражаться. Воины убегали и прятались, Только хускарлы оказали сопротивление, но теперь отступали к сомнительной безопасности старой арены. Мы догнали парочку отстающих и проткнули их копьями, тела остались лежать, вытянувшись к югу. Другие, более благоразумные, бросали оружие и опускались на колени, униженно сдаваясь. Свет угасал, Красноватый камень арены отражал огонь ближайших костров, придавая каменной кладке кровавый оттенок, Я остановил Тинтрига у въезда в арену, а мои воины, ухмыляясь и ликуя, собрались вокруг.

— Здесь только этот проход внутрь? — спросил меня Финан.

— Как я помню, да, но отправь полдюжины человек на другую сторону, чтобы точно убедиться.

Внутрь, в саму арену, вела арка под многоуровневыми сиденьями, и в угасающем свете дня я разглядел в дальнем конце врагов, переворачивающих телегу, чтобы создать баррикаду. Они с ужасом наблюдали за нами, но я не стал атаковать. Они глупцы, и, как все глупцы, они были обречены.

Обречены, потому что сами себя загнали в капкан, На самом деле, у арены имелись другие входы, равномерно распределенные по всему строению, только вели они не к месту боев в центре, а к многоуровневым сиденьям. Люди Цинлэфа держали лошадей на арене, и в этом был смысл. Но в отчаянной попытке сбежать они бросились к лошадям и оказались окружены камнем, а выход остался один, и его контролировали мои люди.

Видарр Лейфсон, один из моих норвежских воинов, провел всадников вокруг всей арены, вернулся и подтвердил — к центру арены вел лишь один проход.

— И что теперь, господин? — спросил он, поворачиваясь в седле, чтобы заглянуть в проход. Пар его дыхания клубился в холодном вечернем воздухе.

— Оставим их там гнить.

— Может, они залезут на трибуны? — спросил Берг.

— Возможно.

Центр арены отделяла стена чуть выше человеческого роста, чтобы животные не выпрыгнули и не покалечили зрителей. Враги могли взобраться на сиденья и попытаться удрать по проходам, но при этом бросили бы ценных лошадей, а снаружи им все же пришлось бы пробиваться через моих людей.

— Значит, блокируйте каждый вход. — приказал я. — и разведите костер возле каждой лестницы.

Преграды замедлят любую попытку побега, а костры согреют моих часовых.

— А где мы возьмем дрова? — спросил Годрик, юный саке, мой бывший слуга.

— С баррикады, глупец.

Финан указал на самодельную стену, которую осаждающие возвели, чтобы перегородить дорогу, ведущую от восточных ворот.

И когда дневной свет уже угасал на западе, я увидел, как из города выезжают люди. Восточные ворота открылись, и десяток всадников прокладывал путь через узкий проход между городским рвом и брошенной баррикадой.

— Живо выстройте заграждения! — приказал я своим, а потом развернул уставшего Тинтрига и пришпорил его, направляясь навстречу тем, к кому мы пришли на выручку.

Мы встретились у глубокого городского рва, Я ждал, глядя на приближающихся всадников. Их вел высокий молодой воин в кольчуге и прекрасном шлеме, украшенном золотом, которое отливало красным светом далеких костров, Нащечники шлема открыты, и я увидел, что со времен нашей последней встречи он отрастил бороду. Черная и коротко стриженая, она делала его старше, Я знал, что ему двадцать пять или двадцать шесть, Я точно не помнил, когда он родился, но теперь он стал мужчиной в расцвете сил, красивым и уверенным.

Кроме того, несмотря на все мои старания его переубедить, он остался пламенным христианином — на груди, раскачиваясь над блестящей кольчугой, висел большой золотой крест. Еще больше золота было на ножнах и лошадиной сбруе, темный плащ удерживался на плечах золотой пряжкой, край шлема был украшен тонким золотым обручем. Молодой человек осадил коня рядом со мной, потрепал шею Тинтрига, и я увидел, что поверх тонких кожаных черных перчаток он носит два золотых кольца. Он улыбнулся.