Пусть шарик летит - Айвен Саутолл

Какой вздор все эти взрослые разговоры, все эти взрослые объяснения. Как все это может ему нравиться? Даже когда они рассуждают о том, что он действительно может, то говорят таким тоном, словно речь идет о приступе зубной боли. А когда он и вправду дает волю своему воображению, это кончается криком: «Джон Клемент Самнер, ты меня своим воображением прикончишь!»

Его от этих разговоров тошнит. А они думают, что ему приятно, гладят его по голове, называют хорошим мальчиком (замурлыкать ему, что ли?), обнимают за плечи, улыбаются, говорят, что он замечательный мальчик, умный, храбрый. Но все это сводится к одному: он — другой, можно сказать, ни к чему не годный, источник непрестанного беспокойства для всех, не целый мальчик, а мальчик наполовину. Странный маленький объект, известный под именем Джон Клемент Самнер, с которым надо обращаться осторожно, как с треснувшим яйцом.

Иногда ему кажется, что он взорвется — ба-бах! И кому-то придется быстро заметать веником тысячи мелких осколков.

Пора бы им догадаться, что он целый мальчик, но связанный по рукам и ногам. Что он — молодой лев в цепях, орел с подрезанными крыльями. Что это они заточили его тело в тюрьму. Герой, как Херб Эллиот, Эдмунд Хиллари или, может, сам Геркулес?[3]

Даже мистер Маклеод ничего об этом не знает, а предполагается, что он все знает. Все, что он может, — это изображать терпение: «У тебя ограниченные возможности, мальчик, и ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что означает церебральный паралич. Твой случай очень странный. Назови любой симптом этого заболевания — судороги, нарушение координации движения, спазмы сосудов головного мозга — все это у тебя бывает, но в слабой форме. Тебе, можно сказать, повезло. Я знаю мальчиков и девочек с куда более простым диагнозом, но состояние их куда хуже. Есть на свете ужасные вещи, мальчик. Они могут разбить сердце. Иногда я думаю, всем следовало бы знать о людях, чья жизнь — сплошное страдание. Страждущий человеческий дух есть нечто удивительное. А ты умен, у тебя художественные наклонности, твои родители — одаренные люди, они любят тебя и поощряют твои таланты. Они окружают тебя всем, что может сформировать из тебя настоящего человека. Упражнения, которые ты делаешь, пошли тебе на пользу, они укрепили тебя физически. Но надо стараться еще больше, даже если порой больно. Чтобы сделать рывок вперед, надо познать свои слабости, а не только свою силу».

Уж как он говорит! Да он такой же, как все остальные. Что они на самом деле о нем знают? Сами-то они не мальчики «с ограниченными возможностями».

«Мы с твоими родителями снова ведем переговоры с хирургами. Уверен, они могут сделать твою левую ногу более управляемой, а это поможет и правой. Они внесут некоторые коррективы, и бояться операции у тебя нет никаких оснований. Ничего не будет заметно. Никто даже не узнает, если ты сам не расскажешь. А когда ты будешь себя чувствовать более уверенно на ногах, станет легче мириться со многим другим, что тебя сейчас беспокоит. Моя работа — знать обо всем этом, и я знаю. Знаю, что происходит в голове у мальчика с ограниченными возможностями, как другие люди, хирурги, знают, что происходит в твоем теле. Мы собираемся сделать несколько рентгеновских снимков, а затем хирурги, умные, на самом деле очень умные люди, решат, оперировать тебя теперь или чуть позже, когда ты подрастешь. Твои родители с нетерпением ждут, когда можно будет подписать соответствующие бумаги. Они не принуждали тебя до сих пор, не принуждают и сейчас. Что ты на это скажешь?»

«Больно будет?»

Мистер Маклеод посмотрел с удивлением «Больно? Ну, будут кое-какие неприятные ощущения, нечестно было бы это отрицать. Но дело не в этом, мальчик. Ничего действительно стоящего без усилия не получишь».

«Что они сделают с моей ногой?»

«Я же говорил тебе. Надрез здесь, надрез там, и все в таком же духе. Тебе не о чем беспокоиться. Ты ничего не увидишь, и никто другой тоже. Папа и мама расскажут тебе подробнее, когда ты будешь достаточно взрослым, чтобы понять».

«Я уже достаточно взрослый».

«А я говорю “нет”».

«Но если операция будет неуспешной, я же не смогу ходить лучше? В ноге у меня будет сидеть что-то невидимое, а снаружи — большой шрам?»

«Нет. Я тебе уже говорил, что нет. Мы бы так с тобой никогда не поступили. Мы не стали бы оперировать, если бы не были уверены в успехе. Я знаю сотни ребят, которые с радостью носили бы небольшой аккуратный шрам как медаль, как знак почета».

«Только не я».

По дороге домой родители молчали, и вид у них был несчастный. Он дважды поймал на себе виноватый взгляд мамы. «Вы эти бумаги не подпишите, мам?» Но они уже подписали. Дело было сделано.

Джон был уверен, что мальчишкой мистер Роберт Маклеод был таким же противным, как Сисси Парслоу.

Он стоял на опустевшей дороге, глядя вверх на листву, на ветви и небо, и чувствовал, что цепи спали. О, чудо! Все в нем ликует. А мамина машина уже совсем исчезла из виду и теперь мчится среди холмов вниз, к Мельбурну. «О, Боже! Быть этого не может!» — вырвалось у него.

Этого дня он ждал всю жизнь. Каждый прожитый день отсчитывал еще один шаг к этому дню. О, как он этого желал. Безумно желал.

Он будет носиться как ветер, прыгать и плясать, катать тачку и раскачиваться на ветках деревьев. Все это он будет делать, потому что никто не скажет, что этого делать нельзя, и скрытые занавеской глаза не будут следить за ним, и хриплый голос не закричит: «Джон, куда ты залез? Джон, тебе нельзя бегать!» Мамин голос. Папин голос. Голос миссис Вильсон. Все голоса на свете.

Они все ошибались. Все, кроме него самого.

Он может все, что делает любой мальчишка. Гонять в футбол, забивать крикетный мяч в самую дальнюю лунку так, что его не найдешь, проплывать сотню метров, нырять на глубине, выкопать огромную яму, драться, кусаться, сидеть на самой высокой ветке и кричать в небо.

Это только их взгляды и слова его останавливают. И не может он ничего потому, что никогда не пытался, потому что они запугивают его своими взглядами и словами, потому что они все время говорят: «Тебе нельзя, Джон. Нет, нет». Если его разрежут и что-то там перестроят, ровно ничего не изменится. Какая чудовищная идея! Какой ужас! А если они что-нибудь в него вставят? Что-то такое, что не будет им? Это будет похуже, чем искусственные зубы. Эти жуткие хитрые приспособления, которые отец вынимает на ночь и бросает в стакан с водой. По всему дому слышно, как они ударяются о стенки стакана. Все это ничего не изменит. Ему об этом сказал как-то один человек, сказал не напрямую. Незнакомый человек с добрыми глазами, заговоривший с ним на улице.

Джон стоял в ожидании мамы, которая, казалось, уже никогда не вернется. Его била дрожь, и он никак не мог с ней справиться. Этот человек наклонился к нему, глаза его смотрели на Джона, а голос был спокоен, как ровно горящее пламя: «Ты справишься, сынок. Не позволяй никому мешать тебе стать тем, кем ты хочешь. Все в тебе самом. Шарик еще не шарик, пока не перерезали веревку и он не полетел».