Против течения - Евгения Перова

Всю неделю, пока Лешего не было, Марина держалась, но к пятнице, когда он должен был вернуться, она совершенно изнемогла и уже почти не могла делать вид, что ничего не случилось. И как нарочно, еще утром услышала по радио старую песню Максима Леонидова – строчки привязались намертво, так весь день и жужжали у нее в голове, как назойливые мухи: «Где-то далеко летят поезда, самолеты сбиваются с пути… Если он уйдет – это навсегда, так что просто не дай ему уйти…»

День близился к концу, а Лёшки все не было и не было – Марина то металась по квартире, то застывала у кухонного окна, из которого был виден двор: не подъехала ли машина Алексея? В конце концов она оставила детей на бабушку и, отговорившись головной болью, ушла в спальню, где свернулась клубочком на постели. «Зачем, зачем я сказала, что отпускаю его?! А вдруг он и правда уйдет? Если он уйдет – это навсегда… – терзалась горькими мыслями Марина. – Вот приедет сейчас, соберет вещи – и уйдет. Или вообще не придет домой – и все. А потом пришлет кого-нибудь за барахлом. Господи, какая я дура! Зачем, зачем я это сказала, зачем?.. Если он уйдет – это навсегда, просто не дай ему уйти… Ну подумаешь, ну влюбился. И что такого, что там могло между ними быть, надо было закрыть глаза, переждать, перетерпеть…»

Почему? Почему именно Кира? Ведь она никогда ему не нравилась, никогда! Леший просто заходился от ее капризов и дерзостей, называл зверенышем. Особенно она доставала Лёшку осенью, когда Злотниковым пришлось пожить некоторое время у Валерии. Конечно, это было удобно – Марине помогали и няня Наташа, и Мила, с которой она совсем подружилась. Валерия была счастлива, да и Марина тоже: впервые в жизни у них обеих появились дружеские – почти родственные! – отношения, основанные на равенстве и понимании, как-то даже отделявшие их ото всех остальных, непосвященных. Так что, пожалуй, не зря Кира страшно ревновала Марину к матери и постоянно ей хамила. Она грубила Валерии, Милу доводила до слез, а когда появлялся Лёшка, так успевала раздразнить его своими ехидными подковырками, что он просто лез на стенку: чертова девчонка! И вот – пожалуйста… И ведь сама! Сама, дура, ему рассказала, что девчонки в него влюблены, сама! Муся тогда только родилась, они жили у Валерии в Костроме – он писал новый семейный портрет и жаловался Марине на девчонок:

– Ну козы!

– А что они?

– Такой цирк устроили! Кира эта. Пришла. Порисовал. Все хорошо. Сестру, говорю, позови. Приходит. Смотрю – опять Кира! Переоделась только.

– А ты их различаешь? Я-то изнутри вижу, они совсем разные, а внешне путаю.

– Да вижу, конечно. Издали не различу, а вблизи хорошо вижу – они и внешне разные…

В другой раз опять пришла Кира, Алексей сделал вид, что не понял, после сеанса сказал:

– А теперь сестру пришли!

– Опять Киру? Вы же ее рисовали?

– Милу позови!

– Я Мила!

Леший разозлился – вот нахальная девчонка:

– Нет, ты Кира. Что я, не вижу что ли!

– А вы с меня нас обеих напишите, мы все равно одинаковые.

– Ты мне, девочка, голову не морочь, я работаю. Вы совершенно разные. Так что – быстро за Милой. И вдвоем придите!

Но девчонка ни с места. Стоит, глаза сузила, только что не шипит.

– Или ты хочешь одна на картине быть, без Милы? Так и скажи.

Фырррр! Взвилась прямо! Но пошла, привела. Идет Мила, розовая вся. Она вообще застенчивая, он заметил. Усадил, показал, куда смотреть.

– А я тоже останусь, можно? – спросила Кира.

– Нельзя.

– А почему?

– Ты мне будешь мешать. И Милу будешь отвлекать. И без разговоров. Быстро ушла.

– А то что? Маме пожалуетесь?

– Могу и папе – хочешь?

– Нет…

– Я, детка, жаловаться не буду. Я тебя вот такой, как ты сейчас, в картину вставлю – надутую и капризную.

– Вы не станете!

– Почему это? Я художник, я так тебя вижу.

– Кир, ты иди, пожалуйста. Ничего, – робко сказала Мила.

– Ла-адно!

И ушла, как еще дверью не хлопнула. Вот характер! Но отца боялась – Алексей видел, она при нем была как шелковая.

Мила же чуть не плакала, пришлось сначала ее заговаривать всякими глупостями, пока не успокоилась. Наконец стала на него потихоньку взгляды бросать, улыбаться…

Марина слушала Лёшкины рассказы и думала: «Вот ведь художник, все видит. Двойняшек различает. А что они в него влюблены обе, не замечает. Сказать ему или не говорить?»

– Лёш, а ты знаешь, в чем дело-то? Мила влюбилась в тебя.

– Да перестань. Она ребенок.

– И Кира тоже, у них все одинаково, но та бойкая, а Мила стесняется.

– Марин, ну что ты говоришь. Они мне в дочери годятся.

– Самый возраст – им скоро четырнадцать. Я сама первый раз в двенадцать лет влюбилась.

– Нет, зря ты мне это сказала.

– А что? Соблазн велик?

– Ну ты думай все-таки, что говоришь. Соблазн! Я что, Гумберт, что ли? Я на девочек как на дочек смотрю.

– Прости-прости-прости. Ну, прости. Я дура, пошутила неудачно. Конечно, конечно, ты никакой не Гумберт. Да и Мила – не Лолита. Вот Кира…

– Соблазн… Я когда их вижу, дочку вспоминаю, а ты говоришь – соблазн. Просто мне с Милой теперь неловко будет. Хорошо, дописать ее успел. Как мне с ними общаться-то?

– Лёш, я думала: сказать тебе – не сказать. Я могу сделать, чтобы ты забыл про это. Но мне кажется, так правильней, чтоб ты знал. А то ты мог, не зная ничего, случайно…

– Попасть по больному?

– Да. Ты только не дергайся, и все хорошо будет. Не напрягайся лишний раз. Как было, пусть так и будет. Ничего, перерастут постепенно.

От воспоминаний Марине стало еще хуже: «Как он мог? Как мог забыть все, что было? И как я буду жить без него, как? А дети? Просто не дай ему уйти… Господи, пусть только вернется, я все прощу. Подумаешь, даже если что и было – один раз не считается, это случайность, с кем не бывает… Самолеты сбиваются с пути. Может, и не было ничего особенного… Поцеловались, наверное, только и всего…»

Но знала, чувствовала – было, было. И лезли в глаза картинки, как он целует эту Киру, как они… Такая боль, такая тоска сразу же наваливались на Марину, что воздух леденел вокруг. И ведь соврал ей в глаза – значит, это было у него серьезно. И не один раз. И не случайность. Она даже знала, когда началось: в мае! Именно тогда Лёшка начал как-то ускользать от нее – вроде бы он тут, а вроде бы и нет. А ведь она верила ему! Думала: «Если что, первая замечу – раньше, чем он сам поймет. Чем я была так занята, чем? Как пропустила все это?»

Чем! Детьми, домом, работой… Больше всего – детьми. Еще когда родилась Муся, она заметила, что луч ее внутреннего «фонарика» переместился с Лешего на малышку, а уж когда появился Ванька! Ванька показал им, что такое настоящий младенец. С Мусей не было никаких хлопот, а Ванька орал с утра до ночи, успокаиваясь только на руках у Марины – и ладно бы, что-то не в порядке было, так нет, Марина это видела. Орал просто от избытка сил. Говорить начал поздно, но прекрасно умел всего добиваться криком, а пошел рано – Марина только и бегала за ним по квартире, потому что он не сидел на месте. Лариса Львовна качала головой – вылитый Лёшка! Такой же был конец света. Отца Ванька доводил до белого каления, Марина же хохотала: настолько они были похожи по своим повадкам, даром, что мастью разные – одинаково сдвигали брови, одинаково опускали, набычившись, голову и даже сопели одинаково.