Против течения - Евгения Перова

Муся была совсем другая – миниатюрная и очень серьезная, хотя и кокетливая маленькая женщина: вся какая-то складненькая, хотя и хрупкая, с карими глазами-вишнями и непослушными черными кудрями. Она рано начала говорить, и взрослые всегда умилялись, что такое крошечное существо лепечет что-то вполне вразумительное. Когда она родилась, Леший боялся даже взять ее на руки – уж очень маленькой оказалась их долгожданная Муся! Тогда чуть не поссорились из-за имени – Лёшка хотел назвать ее тоже Мариной, но в конце концов согласился на Марью.

– Ты подумай, – уговаривала Марина, – сколько уменьшительных имен: Маша, Маруся, Маня, Марька. А полностью как красиво – Злотникова Марья Алексеевна!

Лёшка развеселился – не имя, а цитата из «Горя от ума»: «Ах, боже мой, что будет говорить княгиня Марья Алексевна». Лёшка обожал свою «княгиню» и с умилением любовался:

– Ты знаешь, когда на нее смотрю, мне аж щекотно!

– Где тебе щекотно?

– В душе…

Лешему редко удавалось вволю пообщаться с детьми, так он был все время занят, но стоило ему только появиться, как дети повисали на нем в полном восторге – только и слышно было: «Папа!» Марина вдруг вспомнила, как они с Мусей устроили папе сюрприз: малышка захотела учиться музыке, и непременно на скрипке. Несмотря на хрупкость и нежность, Муся обладала сильной волей и от обожающих ее взрослых всегда добивалась того, чего хотела. Лёшка, как всегда, все пропустил, а Муся усердно занималась и доводила домашних, особенно Ваньку, до исступления, извлекая невыразимо скрипучие звуки из самого маленького инструмента, который им только удалось найти. Учительница была невысокого мнения о Мусиных способностях, да Марина и сама видела, но ребенок так старался: «Вот папа приедет, я ему сыграю!» Зная Мусю, Марина надеялась, что после того, как папа послушает, весь интерес к скрипке пропадет и она увлечется чем-нибудь другим, возможно, более тихим. Папа, наконец, приехал – Марина присела на край ванны, где он, совершенно зеленый от усталости, отмокал после многочасового перелета из Японии:

– А у нас с Мусей для тебя сюрприз есть.

– Сюрприз?

– Ты вот не знаешь, папочка, а мы научились на скрипке играть! – засмеялась Марина.

– На скрипке? Господи. Да у нее же слуха нет…

– Зато сколько усердия! Так что тебе предстоит концерт. Завтра ты будешь дома?

– Буду, конечно. Я только прилетел – а ты хочешь, чтобы я опять куда-то…

– Я-то совсем не хочу, но я же не знаю, какие у великого художника планы. Ай!

Лёшка брызнул в ее сторону водой:

– Слушай, а что-то мы с тобой никогда не занимались этим делом в ванне? Или под душем? Как в кино.

– Ишь, размечтался!

– А романтично! Ты ж любишь романтику? Надо сделать джакузи.

– Вот только джакузи нам и не хватает! Все остальное у нас уже есть, только джакузи…

– Ну, представляешь – вода булькает…

– Да ты до постели-то добраться не можешь. Булькает у него! Нет, ты подумай, джакузи ему подавай! Готовься лучше к завтрашнему концерту.

Концерт был настоящий – Марина расставила стулья полукругом, все торжественно сели – все, кроме Вани, который категорически отказался слушать, и его отправили под присмотр няни, а Юлечке с Аркашей и многострадальной Ксении Викентьевне, которая и так больше всех слушала Мусину скрипку, пришлось-таки участвовать.

– Я вас только умоляю: не смейтесь. – Марина серьезно всех оглядела. – Я понимаю, это испытание, но пожалуйста. А то Муся обидится.

Серьезная Муся в нарядном бархатном платьице с кружевным воротничком торжественно вышла на середину, приладила скрипочку и повела смычком – Марина взяла Лешего за руку, увидев, как он страдальчески поднял брови. Марина сама еле удерживалась от смеха, у Аркаши тряслись плечи, даже терпеливая Юлечка с трудом сохраняла на лице серьезное выражение. Юная скрипачка закончила, важно поклонилась, получила все приличествующие случаю аплодисменты, похвалы и поцелуи и спросила:

– Папа, тебе понравилось?

– Ты мое чудо!

Гостей пригласили выпить чаю, а Леший пропал. И когда Марина нашла его в спальне, он рыдал от смеха, валяясь на постели:

– Господи! Еле выжил! А вид-то какой серьезный!

Марина тоже захохотала и бросилась к нему в объятия…

«А ведь это был последний счастливый день!» – подумала она. Точно, конец апреля, потом все и началось, в мае. А в июне они впервые в жизни поссорились всерьез, по-настоящему. Конечно, они ругались и до этого! Но это был своего рода театр – Марина прекрасно понимала, что Лешему нужно время от времени «спустить пар», поорать вволю, и кончалось все обычно смехом и страстным примирением. А в тот раз…

«И ведь рассказать кому – не поверят!» – уныло думала она, лежа без сна и без Лёшки под боком: он ушел спать в мастерскую. Никто не поверит, что поссорились они… из-за живописи Николая Фешина! Фешин был вторым Лёшкиным кумиром – после Врубеля. Везде, где бывал, он старался увидеть фешинские картины, покупал альбомы, репродукция портрета Вари Адоратской висела у него в мастерской на стене, а когда был в Америке, специально потащился в Нью-Мексико – в Таос, где находился дом Фешина. Марина честно рассматривала альбомы и каталоги, пытаясь понять, что так волнует Лёшку, но он говорил – бесполезно! Надо смотреть оригиналы.

Однажды увлекся и произнес целую речь:

– В репродукции все плоско, а у него фактура – как бушующее море, ураган, стихийное бедствие! Я сам художник, а понять не могу, как и чем он писал: кистью, мастихином, пальцами? Вот эта картинка, смотри: она не передает НИЧЕГО! Ничего, кроме композиции и цвета – цвет относительный, конечно. Вроде бы мешанина красок, как ты говоришь, но нет: все неимоверно точно и продуманно. И вдруг из этого красочного месива проявляется прекрасное девичье лицо – отрешенное, печальное, потустороннее… Ты знаешь, мне кажется, Фешина подделать, скопировать – невозможно. Рисунок, композиция, тон, цвет – это да. Но повторить это яростное безумство красочного мазка – то вдоль, то поперек полотна, то по диагонали – невозможно! Он словно… вырывается с поверхности в другое измерение. Вот, посмотри: портрет Лепилова. Здесь, в книжке, он просто никакой, а живьем – я видел в Русском музее – это такой пир черного цвета! Масса оттенков! Как написан этот черный пиджак – это надо видеть. Надо долго рассматривать. По этому пиджаку надо путешествовать, экскурсии водить! А обнаженные Фешина? Он их не щадит, не стилизует под всяких сильфидок и венерок – они все живые, мясистые, со складками, но это не кустодиевский пышный зефир и мармелад. Это именно мясо – плоть, жаркая и желанная. Вот эта, смотри, написана этюдно, даже не дописана, и вблизи она… словно наспех слеплена из теста, а издали – светится, тает! Живет! А эта – из Третьяковки – сделана совсем иначе! Вообще особняком, единственная такая: никакого бушующего моря, никакой пастозности – тонкие лессировки, сквозь которые грунт виден и рисунок просвечивает, а энергичный мазок только по волосам и фону. Как, почти без краски, сделал он это живое, дышащее, прекрасное и бесстыдное женское тело?! Как?»