Война в Небесах - Чарльз Уильямс

Стивен встал.

— По-моему, ты хочешь и меня свести с ума, — проговорил он. — Господи, если бы я знал, почему…

— Ты знаешь меня, — сказал отец. — Ты думаешь, я стал бы нервничать, если бы хотел придушить и тебя? Ладно, уже поздно. Ты слишком много думаешь, Стивен, я тебе всегда говорил. Все свои заботы таишь в себе, а ведь это нелегко. Поговорил бы начистоту с кем-нибудь из сотрудников, ну хоть с тем же Рекстоу. Не-ет, ты всегда был скрытным. Впрочем, это неважно… да, неважно. И жены у тебя нет. Ну, собираешься задушить меня, или как?

Дверь за Стивеном захлопнулась, но старик продолжал греметь:

— Раньше колдунов жгли. Они знали, что их ждет костер, вот и приходилось спешить. Теперь торопиться некуда.

Можно пожить в свое удовольствие. Зачем теперь магу становиться отшельником, он же не святой. А может, я просто устал?.. — спросил он сам себя. — Мне нужен другой сын. И мне нужен Грааль.

Грегори Персиммонс откинулся в кресле, созерцая отдаленные цели и ближайшие дни.

Формальным результатом дознания, происходившего в понедельник, стал «Отчет об убийстве, совершенном одним или несколькими неустановленными лицами», психологическим результатом — душевное состояние троих основных страдальцев. Для Лайонела мир стал еще фантастичней, Морнингтон укрепился в и без того присущем ему презрении ко всему на свете, а Стивен Персиммонс, и раньше нервничавший по разным поводам, теперь и вовсе потерял покой. А вот для юной девицы, обитавшей в приемной, после беседы со следователем мир стал куда интереснее. Правда, пользы для следствия от девицы оказалось мало. По ее словам, она была так увлечена составлением реестра входящих и исходящих, что вообще не видела, проходил ли кто-нибудь через приемную.

Может быть, на нее подействовал разговор со следователем, а может, ее внимание и впрямь обострилось, но во вторник трое, нет, даже четверо посетителей не укрылись от ее бдительного взора. В издательстве рабочий день заканчивался в шесть часов, а около половины пятого секретаршу одарил благосклонной улыбкой мистер Персиммонс-старший и тяжело прошагал в сторону кабинета сына. Примерно в четверть шестого в коридоре возникло слабое сияние — явилась Барбара Рекстоу с сыном Адрианом, довольно редкие посетители, заходившие в издательство не чаще трех-четырех раз в году, и тоже исчезли на лестнице. А между двумя этими визитами перед дверью приемной замялся вежливый, круглолицый священник, в конце концов решивший поинтересоваться, у себя ли мистер Морнингтон. Секретарша препоручила его заботам подвернувшегося мальчишки-рассыльного и вернулась к своему реестру.

Грегори Персиммонс, к удивлению и немалому облегчению своего сына, стряхнул то глумливое настроение, которое владело им в пятницу. Он деловито обсуждал балансовую ведомость, словно других проблем на свете для него не существовало. Между делом поздравив сына с результатами расследования, подходившего, видимо, к концу, ибо полиции так и не удавалось обнаружить убийцу, он совершенно естественно перешел к разговору о своей книге, словно и не ждал от Стивена ничего, кроме безоговорочного одобрения. Не заметив в голосе отца издевательских интонаций, Стивен с удивлением услышал свой собственный голос, обещавший выпустить книгу еще до Рождества (разговор происходил в начале лета). Он так расщедрился, что пообещал уже на следующей неделе прикинуть смету расходов и возможную отпускную цену.

Напоследок Грегори Персиммонс сказал:

— Между прочим, я видел вчера Тамалти. Он хочет снять один абзац в своей книге и боится, не поздно ли. Он послал Рекстоу открытку, но я, пожалуй, присмотрю сам, чтобы все было в порядке. Зайду-ка я к Рекстоу.

— Конечно, — кивнул Стивен. — Сейчас подпишу бумаги и освобожусь минут через десять.

Когда дверь за отцом закрылась, он покачал головой, подумав про себя: «Он не пошел бы туда, если бы и в самом деле убил там человека. Нет, он просто меня разыгрывал.

Жуткие шуточки, но он такое любит».

Неврастения Лайонела была поглубже, чем у его начальника, но работы во вторник навалилось столько, что стало не до нее. Еще с утра к нему заглянул Морнингтон и попросил гранки «Священных сосудов».

— Я тут видел одного архидиакона, — сказал Морнингтон, — он сегодня зайдет ко мне. По-моему, архидиаконы должны интересоваться фольклором, как ты думаешь? Они и сами-то — живой фольклор, уж больно у них вид такой… доисторический. Жрецы, жрицы, древняя традиция, но от них немало зависит, а нам ведь реклама нужна. «Ставьте на архидиакона, — вскричал Морнингтон. — Вперед, Кастра Парвулорум! — таковы были его последние слова», — дурачась, воскликнул Морнингтон.

— Если бы последние, — сказал Лайонел. — Гранки вон там, на полке. Забирай и катись. Все, все забирай.

— Да не нужны мне все. Своих дел хватает. Убийства и праздники у нас не каждый день.

Морнингтон выкопал нужные гранки из-под стопы других и ушел. Когда с дневной почтой принесли открытку от сэра Джайлса, больше похожую на криптограмму, и выяснилось, что надо убрать абзац на странице 218, Лайонел и не подумал вносить исправления в экземпляр, который он дал Морнингтону. Он просто отметил приговоренный абзац в рабочей, типографской корректуре, попутно обругав сэра Джайлса. Справедливости ради надо отметить, что правка пришлась на самый конец книги и серьезных неудобств не вызвала. Больше негодования вызвал почерк.

Лайонел разобрал только начало фразы: «Как мне и было предложено…» — и удивленно поднял брови. Дальше шел вообще нечитаемый текст, только цифра «218» монументальной пирамидой вздымалась в конце, требуя очевидных действий, хотя и оставляя причины в тени. Лайонел подписал листы в печать.

Архидиакон явился под вечер. В приветствиях, с которыми встретил его Морнингтон, далеко не все радушие было напускным. Клирик нравился ему, а вот рукописи — нет. Статьи о Лиге Наций сулили несколько часов нестерпимой скуки. Конечно, сам Морнингтон не обещал ничего, но перед тем, как направить рукопись на рецензию, ее надо хотя бы просмотреть, а Лига Наций занимала, без сомнения, почетное место в числе самых презренных для Морнингтона предметов. Такой наглый вызов аристократичности требовал, по мнению Морнингтона, немедленного установления авторитарной власти. Он хотел бы правления Платона или подобных ему и с тоской вспоминал суровый тон Платоновых «Законов». Однако, приветствуя архидиакона, Морнингтон ничем не проявил своих предпочтений и сел, чтобы потолковать о книге.

— Добрый вечер, добрый вечер, мистер… э-э… архидиакон! — Морнингтон вдруг вспомнил, что не знает его фамилии; впрочем, она должна стоять на титульном листе, надо бы срочно заглянуть туда. — Я ждал вас. Входите, присаживайтесь.

Архидиакон послушно сел в кресло, пристроил на столе сверток и с улыбкой произнес:

— Мистер Морнингтон, мне было бы совсем неловко, если бы я не знал, что это — ваша работа.

— Именно так и надо на это смотреть, — со смехом ответил Морнингтон, — Просто, ясно, жестко. Если бы вы хоть немного смущались, я бы вас пожалел, а это не принято, когда речь идет о рукописи.