Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений - Кио Маклир

слишком вялый, чтобы во мне сомневаться. Если я отправлюсь в фантасмагорически безрассудное путешествие, то он – я-то точно знаю – будет разбрасывать горстями конфетти и радостно вопить: «Счастливого пути! Счастливого пути!»

Так уж у нас заведено. Мы друг другу рукоплещем, пускаясь в злоключения.

Мы рукоплескали и моему отцу, когда той зимой он сбежал из больничной палаты. Он позвонил нам из такси, повествуя о побеге таким тоном, словно только что выкопал туннель на волю ложкой, – а в действительности доковылял с ходунками до лифта, спустился в главный холл и прямо у больничных ворот поймал такси. Задыхаясь от упоения и эмфиземы, отец в шутку воображал эпический – чуть ли не национального масштаба – план «Перехват». На минутку сделался беглецом, а не пациентом.

Аплодируя отцу и празднуя его освобождение, мы ничуть не преуменьшали последствия побега для его здоровья (вскоре позвонит врач сделать нам выговор) – просто мы знали, что на кон поставлено кое-что поважнее. В жизни случаются моменты, когда нам всего нужнее возможность строить свою биографию по собственной воле: всего нужнее и всего благотворнее.

Это-то мы и праздновали, сидя у отца на тесной кухне, угощаясь обедом в честь возвращения домой, который принесли мы с мужем. Для нас наступила передышка. Больше ничего нельзя было поделать, ничего уже не требовалось расставлять по местам. Отец чувствовал, что жив и ему всё нипочем: а это чувство не посещало его уже давно.

И когда отец спросил, над чем я работаю, я ему сказала.

«Думаю написать книгу о птицах и искусстве», – сказала я (хотя еще не приступала к работе; слова и решимость лишь вызревали помаленьку).

Я сделала открытое и доверчивое лицо – не без усилия, потому что отец, за обедом сидевший слегка подавшись вперед, теперь откинулся на спинку стула и смотрел на меня недоуменно, словно я только что поделилась замыслом трактата о деревянных орудиях труда в сельском хозяйстве.

Так мы и сидели, беседуя без слов.

– Почему?

– А почему нет?

– А что-нибудь дельное ты разве не можешь написать? Книжку на более серьезную тему?

Отец – любитель всего отдаленного и серьезного – полагает: то, о чем пишу я, слишком близко к нам и слишком вычурно. Его влечет всё крупномасштабное, эпические битвы, История с большой буквы, столкновение цивилизаций. Птицы – для него слишком узкая и банальная тема.

Возможно, нам суждено быть похожими на отца и дочь в «Разговоре с отцом» Грейс Пейли, не понимающими друг друга «нарочно». Например, когда в тот день мы сидели у него на кухне, меня осенило: отец счел, что тему птиц я взяла специально в пику ему, а мне, со своей стороны, казалось, что его пренебрежение к природе и искусству – пренебрежение ко мне самой. Эта стена непонимания возникла, в сущности, не по моей и не по его вине. Сделавшись писательницей, я, так сказать, пришла в семейный бизнес, и отец взял на себя роль наставника.

Несколько «дельных» книг, написанных моими британскими родственниками: Джордж Маклир «Час печали, или Чин погребения мертвых, с приложением молитв и гимнов», Джон Файот Ли Пирс Маклир «Лоция Берингова моря и Аляски с присовокуплением северо-восточного побережья Сибири», Томас Маклир «Каталог 4810 звезд за период наблюдения 1850 года», Майкл Маклир «Десятитысячедневная война: Вьетнам 1945–1975».

Мой муж, глазевший на потолок, пока мы с отцом вели наш первый безмолвный разговор, – глазевший, выражая свою тягу к побегу, – покосился на нас, когда мы, смягчившись, завели второй.

– Болит?

– Да.

– Где?

– Тут. Тут. И тут.

Лицо отца стало пепельным. Я кивнула мужу: пора уходить. Отцу нужен отдых. Пока он пытался встать, меня озарило: я только что сказала отцу – человеку, у которого не осталось времени на пустяки! – что пишу книгу о чем-то заумном и ускользающем от определений. Неужели я не могла ради него выбрать какую-то тему без выкрутасов?

Я заволновалась, но не чересчур. Наступает этап, когда такие проблемы в семье никого между собой не ссорят: просто иногда их вяло теребят или игнорируют. Я знала: отец предпочтет позабыть мои слова и через несколько дней снова у меня спросит: «Так над чем ты работаешь?» И если снова останется недоволен ответом, спросит еще раз, и еще раз, и еще раз.

Я, со своей стороны, в ответ ему что-нибудь наплету, не потому, будто я идеальная дочь, – просто не позволю решать за меня, что масштабно, а что – мелкотемье. Не позволю, чтобы это решала мода, не позволю, чтобы это решали отцы.

Потому что в действительности всё всегда сложнее. Я могу делать вид, что мне всё равно, и все-таки мечтаю, чтобы он заинтересовался моей работой, увлекся, одобрил.

⁂

О чем стоит петь? А если тема, затронутая в песне, мелковата? Из книг вы узнаете, что птицы поют по самым разным причинам – зовут друг друга, предупреждают о хищниках, ориентируются таким способом в пространстве, зазывают себе пару. Но меня не особо интересовало, как смотрят на это книги. Мне хотелось знать, как смотрит на это музыкант. «Зачем поют птицы?» И после нашей первой орнитологической прогулки я задала этот вопрос вслух.

Мне хотелось услышать: мол, птицы поют, потому что не могут иначе, потому что должны петь, потому что это неотделимо от их натуры, неудержимая потребность.

– Мне не хотелось бы фантазировать на пустом месте, – сказал он. – Антропоморфизм – опасная привычка, ее нелегко искоренить.

Я замялась, мысленно признав, что, скорее всего, моя привычка к антропоморфизму неискоренима:

– Обещаю: я никому не расскажу.

Музыкант неспешно кивнул. И, наконец, произнес:

– Ну хорошо. Не исключено, что птицы поют просто потому, что им это в радость.

Не знаю, почему от его ответа у меня стало хорошо на душе, но факт есть факт.

Январь

Клетки

австралийские вьюрки и птицы в неволе

о том, как стоять в клетке в обществе птиц, содержащихся в неволе, и думать о том, что свобода завоевывается лишь каждодневными усилиями

Любовь может быть такой ослепительной и бурной, клокотать таким сумасбродным пылом, что сотрет тебя в порошок.

Тяжкое бремя единственного ребенка в семье: ребенка в единственном числе и неизбежно нужного, ребенка, на котором сфокусировано чрезмерное родительское внимание, вселяло в меня желание удрать подальше. В детстве я мечтала о брате или сестре, которые оттягивали бы на себя внимание, об армии дальних родственников, которая ободряла бы и подставляла плечо. А в подростковом возрасте жаждала сбежать, самой себя выпустить из клетки.

Летом того года, когда мне исполнилось шестнадцать, я выпрыгнула из окна своей комнаты и побежала вместе с подружкой по крышам. Сосед, подумав, что над головой разгуливают воры, вызвал полицию, но мы побежали дальше, соскользнули по дереву на землю, перелезли через несколько заборов, пока в другом конце улицы верещала сирена. Моя подруга (ее любимыми писателями были Керуак и Колетт) всё бежала и бежала, и ее волосы