Люди неба. Как они стали монахами - Юлия Варенцова

В храме Святителя Николая Мирликийского в Отрадном кроме обычных церковных праздников бывают еще и свои, особенные: это когда Литургию служит отец Филипп (Симонов).

– Для вас что самое главное в служении священника? Это исповедь? Проповедь?

– Если говорить о служении священника теоретически, по-школьному, как мы студентов учим, то – да, это Литургия; но это – и проповедь, и исповедь, это все неразрывно. Но монашеское дело, священническое, священно-монашеское, оно немножко другое. Нам все-таки предписано удаляться. Монах – он один. И поэтому мне всегда кажется самым основным само богослужение, потому что миссия монаха – не бегать по миру, честно говоря. У меня это редко получается – абсолютно удалиться, потому что много разных обязанностей – и служебных, и церковных, и университетских. Но как-то третий десяток лет в сане научил уединяться даже в толпе. И в храм когда ты приходишь, и когда встаешь у престола, твое дело – прежде всего вступить в диалог с Богом, понять, будет ли Он с тобой разговаривать. Я-то могу говорить все, что угодно, мне бы ответа хотелось. Вот тогда – диалог, монолог-то он как бы никого не спасает. Как бы мы этого ни хотели и ни представляли себе, как это сказано в Писании, как язычники, которые думают, что в многословии своем будут услышаны (ср.: Мф. 6, 7). Ничего не будут услышаны. Сколько бы ни мололи. А постараться сказать так, чтобы тебе ответили. Вот это для меня главная задача в священническом служении – служить так, чтобы Господь тебя слышал и давал знать, что Он слышит. Иногда бывают некоторые явственные знаки, иногда бывают косвенные знаки, но вот чем больше опыта, тем больше ты… Знаете, я так думаю, они есть всегда, эти знаки, потому что человек у престола не может быть абстрагированным от престола и от Бога, от таинства, которое совершается на престоле.

Есть еще правило, которому меня учили – как бы ты ни болел, что бы с тобой ни случилось, как бы ты себя ни чувствовал (а утренний подъем – вообще тягостное дело), надо дойти до алтаря, потому что в алтаре с тобой не будет никогда и ничего, никогда ничего не случится. Помню, были такие случаи, когда я просто вставал и не знал, дойду ли, – а вот ты встал у престола, и ты стоишь перед Богом. Вот ты пришел, и ничего этого нет, и ты забыл, что оно было. Оно – не с тобой. Правда: как в другом мире, не очень – со мной. И я это видел вначале на примере митрополита Антония (Блума). Я несколько раз служил с ним в Лондоне – и было видно, что человек уже настолько тягостно болен, а это был закат его жизни, как бы расцвет его болезни, скажем так. Было видно, что человеку тягостно, что ему сидеть-то в тягость, не то чтобы… Но вот в нужный момент, в положенный момент человек вставал у престола – и он преображался. От него свет исходил. Это был как бы другой человек. Потом – он свои слова сказал, свои действия сделал и опять сел. И ты видишь, что человек находится в состоянии тяжелой-тяжелой болезни. Вот ему так тяжело… Потом он опять вышел к престолу, потом стал причащать – от него свет идет. Как мальчик, как молодой. Это, на мой взгляд, явственные знаки. Явственные знаки Божьей милости, которые нам даются у престола.

– У вас есть духовные чада?

– Я не знаю. Чадо – это родство, а у монаха не должно быть родственников. Я не помню, кого-то я читал – диалог между двумя людьми, один из них духовник, другой к нему подошел за каким-то вопросом. И духовник говорит, что он постарается как можно быстрее забыть о существовании вот этого человека. Потому что не надлежит ничего помнить и ни к чему привязываться.

А еще есть такое правило: нельзя людей к себе привязывать. Слава тебе, Господи, я здесь уже 20 лет, но завтра здесь меня уже нет, а люди привыкли; вот этой привычки нельзя создавать. Человек приходит ко Христу, вот это должна быть привычка, а к кому он подошел из нас, не имеет значения. У меня есть люди, с которыми у меня, скажем так, хорошие отношения. Но я не могу, я не должен считать их родственниками, потому что тогда я их начну к себе тянуть. Я не вправе этого делать. Они не должны быть привязаны ко мне. Как кошечка привязывается к месту – они к месту должны быть привязаны. А собачка – к людям, поэтому собачку в церковь не пускают.

Иерей Александр Чибисов:

– Когда я был еще алтарником в этом храме, был интересный случай: я на первой же его службе попал на сто поклонов за определенные провинности в алтаре, и после этого очень было трепетное к нему отношение, он был строгим, интересным человеком, но вот со временем, узнавая его, общаясь с ним, я понял: за всей этой строгостью и дисциплинированностью скрывается добрый любящий отец.

Владимир Утин, алтарник:

– Все очень любят, когда приезжает отец Филипп, потому что это по-другому, потому что все понимают, что нужно будет правильно настроиться, и тишина благоговейная вдруг образуется, и вначале все боязливо, но потом через пять-десять минут потом понимают, что это прекрасно, появляется молитвенный настрой, проявляется красота службы.

Он – прекрасный, правда, сначала он производит впечатление строгого человека, все его очень боятся, а потом оказывается, что он очень добрый. И эта строгость – она мудрая, то есть дает представление о том, что такое настоящая доброта. То есть он не добренький человек, который потакает, эта строгость, по крайней мере, как первый этап, она помогает воспитывать человека, настраивать на правильный лад и через это открывает правильное понимание доброты.

Его молодость пришлась на «расцвет социализма». Выпускника МГУ с красным дипломом в ограду монастыря тогда не пустили бы госчиновники – уполномоченные по делам религии. Он ждал пострига 17 лет.

– Когда впервые мысли о монашеском пути у вас возникли?

– Сложно сказать, это был кусок естественной жизни. Я не стал бы говорить, что были какие-то озарения. У кого-то из отцов я прочитал, что если человек впервые попал в монастырь и почувствовал себя дома и к месту – значит, это его дом. Наверное, классе в восьмом я впервые попал в лавру, и вот – даже в сравнении с родителями: у них было ощущение, как в гости приходишь, а у меня было ощущение: два часа проехали – и я из одного дома перешел в другой, не было неловкости, хотя это и было в первый раз. Причем я был не очень церковный ребенок. Первый раз я помню себя в церкви Нечаянной Радости на Шереметьевской. Была патриаршая служба. Но это я потом уже узнал, что была патриаршая служба, а тут просто мальчика трех лет привели, бабушка побежала смотреть на Патриарха. Все были заняты Патриархом, ребенок ползал по полу, и никто на него не обращал внимания, и мне было очень интересно, что они все с пола подбирают. Знаете, когда человек кланяется, он пальцами касается пола, так принято у нас делать поясные поклоны. И мне казалось, что они с пола что-то собирают, какие-то крошечки. Что это такое? Это был очень большой интерес. И потом, когда через много лет я пришел в эту церковь, я ничего не помнил, но шашечки пола как-то у меня в глазах сразу проступили – вот по этим шашечкам я ползал. Их я помню хорошо, я потом там в 90-х года два или три, по-моему, служил, и это было для меня огромное удовольствие и счастье.