Свинобург - Дмитрий Бортников

Но никто не научил. Всегда какое-то содрогание, а не очищение.

Черт, я будто обкурился насмерть! Я помню волос матери в своей тарелке.

Ничто не стоит то рыдание, которое можно сдержать!

Иногда я думаю, что нет никаких поколений...

Толян, по кличке Кузнечик. Это ему подходило как дистрофику кличка Жирный! Остаточные явления полиомиелита. Он мне показывал язык, ставил его поперек. Я был в восхищении! Он смеялся косо...

--- Я уже таким родился --- Прихрамывая вышел из матери! --- Она была в шоке --- Я был отличный танцор! --- Пританцовывая, хватался за все мягкое --- За все, что пахнет женщиной! — Сестренка от меня шарахалась --- Ей повезло, она оказалась не в моем вкусе --- А может, и не повезло --- Я с нее трусы стягивал, когда приходили хахали ---

Он так и танцевал. Вместе со старухой матерью. А потом она устала танцевать и умерла, а Толян танцевал один! Соло. «Жизнь — это танец!» — приговаривал он. И он исполнил свой танец на табуретке! Он был неутомим! А потом сошел с этой табуретки и повис... Без света, в полной тишине...

--- Жениться?! --- Рожать детей? --- Она будет ходить перед глазами --- Туда-сюда! --- Топ-топ-топ --- Скрипеть кроватью?! — И так каждый день? --- Каждую минуту что- нибудь? --- Надо то, надо се! --- А одежда? --- Всегда море тряпок! --- Я в нем не выплыву! --- Всякие губочки, штучки, бутылки, все готово упасть, мой стакан с зубной щеткой не выдержит! --- Уже пробовал! --- Никак! ---

«Ну конечно, он может себе позволить курить с фильтром... Он живет для себя!»

Он трогал, щупал, совал во все мягкое, двигал там, скользил, все быстрей, быстрей, и с содроганием покидал, совал снова и снова покидал, и все пританцовывал...

По утрам на рыбалке он мочился в реку долгой длинной струей. Казалось, он стоит с удочкой. Посмеиваясь, оглядывался. Девушка выползала из палатки. Всходило солнце. Струя падала, он мне подмигивал. Таким я и помню его: на фоне рассвета, с долгой длинной струей, на берегу реки.

-------------------------

-------------------------

Запах зимы...

Я играл на полу. Оказывается, я уже родился! Ползаю по полу с железными машинками. Они громыхают. Стоит только родиться, и ты уже приносишь проблемы.

Пол был покрашен в желтый цвет. Я ковырял его и держал во рту куски краски.

Щели в этом полу мне казались огромными. Улегшись на брюхо, прижимался щекой к этим щелям и затихал. Оттуда веяло землей.

«Не лазь туда!» «Держите его!» «Он провалится!» «Да куда он провалится?!» «Живот не пустит!» «Ха-ха-ха!»...

Замерев над щелью, я так мог лежать часами. Дед, хитровыебанный воспитатель, быстренько все понял. В самые трагические моменты, когда он даже не мог напиться из-за моего рева, дед просто подносил меня к этой щели. Просто клал на пол и тихонько отваливал. Это срабатывало. Я затихал, роняя слезы в подпол. Это место стало первым моим тайником. Что там я прятал? В первую очередь — перья. Да-да, перья. Я их тащил отовсюду. Подбирал везде, где ступала нога и брюхо. Даже в парикмахерской я умудрялся соскочить со стула и броситься на улицу. Там перекатывалось воронье перо. Оно грозило смыться. Я учился подкрадываться к предметам. Они были были живые. Ким Сан Хо, старый кореец парикмахер, переглядывался с дедом. Он стоял стоял на скамейке, маленький, с жесткими волосами торчком, с ножницами и разинутым ртом. Я его быстро перерос.

--- Одеколон? --- Ты хочешь, чтобы приятно пахло? ---

Я вращал глазами. Дед отобрал перо, чтоб я не ковырялся им где попало.

--- Нехуй делать, Ким! --- Одеколон! --- Ты еще ему кудри завей! ---

Ким смеялся, и дед смеялся. Я вращал глазами, как обезумевший. Глядя на себя в зеркало парикмахерской, я старался съебаться. Хождение туда стало утонченной пыткой. Я смотрел на дедушку Кима, на своего деда, они там, в зеркале, были такие забавные... Разговаривали, кивали, ржали, сопели, чесались, всхрапывали, махали руками, щелкали пальцами себя по горлу. В общем, вели себя как взрослые.

--- Ну, как? --- Тебе нравится? --- Посмотри туда ---

Я закрывал глаза и щупал башку. Кивая, как болванчик, я старался скатиться с кресла. Эти ебаные удушающие простыни...

Два старика ржали. Хотя какие они были старики тогда... Все вокруг были тогда в самом расцвете.

Хотя для детей все старые. Дети чувствуют упадок. Никому не заметный, начинающийся упадок. Когда меняется запах, ты чувствуешь его, к тебе нагибаются, тебя берут и подбрасывают... Стоит только посидеть тихо и посмотреть на них, ты остаешься таким одиноким, таким спокойным... И ты чувствуешь эту горку жизни, с которой все они уже бегут, думая, что поднимаются... Ты вдруг ловишь их блестящие глаза, они смотрят внимательно, и что-то касается их... В такие моменты взрослые чувствуют этот свист времени в ушах... Их блестящие от смерти глаза мечутся снова и снова, а ты растешь не по дням, а по часам... И глаза твои незаметно учатся смотреть и не видеть, а ноги — бежать вниз быстро-быстро...

Так вот о перьях... Я их прятал в тот тайник. Натаскивал и просовывал в щель. Жирный птенец, я тосковал по гнезду.

Вчера на прогулке на плечо упало перо. Плавно спустилось, не маховое, а маленькое, с груди вороньей. Я его зажал в кулаке.

Жан-Ив, моргая, стоял и пялился, когда я открыл кулак. Кто знает, можно иметь перо в камере?! Его можно понять. Закона о перьях в камере не существует.

Он кивнул и, усмехаясь, закрыл за мной дверь.

Я сижу, взяв перо за стержень. Близко поднес его к глазам. Пусть, мне все равно, конечно, Жан-Ив наблюдает. Еще один псих из восточных стран... Пусть думает что угодно. Сам я не встречал ни одного нормального человека. Мы сидим за столом... Мы в клозете... Мы болтаем по телефону... Кто-то «вскрылся»... В нас происходят войны.

Мир полон безумия. Хотя одного нормального мне удалось вспомнить. Другое дело, что он был полностью парализован! В коме! А так он был абсолютно нормален! Лежал и неподвижно пребывал... Кого он беспокоил?! А все носились вокруг, всхлипывая. Лучше б чесали ему бока! Или танцевали!

-------------------------

-------------------------

Зима. Потрескивает печь. Я ползу задом. Выбираю цель — и задом, задом... Дед курит у окна. Пахнет пирогами и зимой.

А потом все быстрей и быстрей...

Вообще-то у меня было два деда. Об одном принято было помалкивать. Он был только на фото. Перед тем как их отправили в Мордовию и когда вернулся. Он был дойче солдатенн. Да. Все так просто! Молодой дойче солдатенн — и все. Спокойный мужчина с наголо обритой головой. А потом в фуфайке и в кепке. Руки в карманах. Вот и все, что с ним произошло. «Вот так», — сказал отец, вставляя фото в прорези фотоальбома. Его руки тряслись, он никак не мог попасть.

--- Черт, эта картонка! --- Всегда отгибается ---